Сара Перри - Мельмот [litres]

Хелен опускает глаза и видит тетрадь Арнела на столе. Она раскрыта на странице, где нарисован сад. Он разбит в долине под горой, вершина которой теряется в облаках. На переднем плане цветут жимолость и бугенвиллея, пробиваются листья мяты. В глубине долины тупым карандашом небрежно набросаны две стоящие бок о бок фигуры. Хелен легонько касается страницы. Этот маленький эскиз дарит ей нечто такое, что она привыкла считать невозможным, – шанс заслужить искупление, соединив надежду с надеждой.

– Нет, – говорит она.

– Нет?

Клюв галки ломается о стекло.

– Я не пойду с тобой.

Хелен вырывается из объятий Мельмот, и глаза на осунувшемся лице гостьи вспыхивают голубым светом.

– Ты отвергаешь меня? Ты, трусливая убийца? Ты оставишь меня в одиночестве и не разделишь со мной мое горе?

– Мне жаль. – И это правда, Хелен действительно испытывает укол жалости при виде босых ног Мельмот, которые оставляют на ковре кровавые следы. – Мне жаль, но надежда есть, и я чувствую ее у себя в груди, как боль! Я должна, должна попытаться!

В Мельмот происходит перемена. Только что она была сама доброта, сама вкрадчивая любезность, только что в ней еще оставалось нечто от застенчивости той молодой женщины с умоляющим взглядом, которой она на краткое время притворилась, – и вот она уже холодеет, застывает, как каменные гротески высоко на замковой стене. Она пригибается, не помещаясь под низким темным потолком, волосы вьются по обеим сторонам лица жирными прядями, то взлетая, то опадая. Алые губы растягиваются в широкой ухмылке.

– Идиотка! – рявкает она и смеется, и этот смех звучит не только жестоко, но и отчаянно. – Идиотка! Тогда я оставлю тебя упиваться стыдом. Думаешь, ты сможешь заслужить искупление? Думаешь, ты сможешь загладить вину? Искупление невозможно, надежды нет, и тебе не уравнять чаши весов!

(Вы думаете, только злоба вынуждает ее так разговаривать с Хелен? Думаете, это только негодование? Нет, это ее одиночество, ее горе!) Тени на стене становятся глубже, пульсируют, обретают плоть, и Хелен видит Йозефа Хоффмана, который стоит на коленях, и Франца и Фредди Байер, которые колотят и пинают его; видит Безымянного и Хассана на берегу Черного моря, среди разбросанных мешков; видит Розу, которая скребет по простыне и кряхтит от боли и от облегчения. Лампы в зеленых плафонах гаснут одна за другой, и что-то мелькает за окном – это сотни галок несутся по улице и в бессильной ярости бросаются на окна. Мельмот кричит, но за галочьими воплями, за стуком бьющихся о стекло птичьих тел, раскалывающихся клювов, ломающихся крыльев Хелен не может разобрать ее слов. Окно разбивается вдребезги, и птицы оказываются внутри, беспомощно барахтаются и бьются на ковре, разевая клювы: как? как так? как?

И вдруг лампы снова загораются зеленоватым светом, как будто лучи заходящего солнца пробиваются сквозь сумрачный лес, и Тея снова говорит: «Она идет», привставая со стула, и официанты в белых рубашках, подходя к окну, вскрикивают от удивления, различив на треснувшем стекле отпечаток птицы.

– Хм. – Тея хмурится и усаживается обратно. – Мне показалось, я видела на улице Адаю. – Она пожимает плечами, даже не замечая, что Хелен, вся белая, прижимается к Арнелу. – Странно, до чего сегодня тихо.

– Она была здесь, – отзывается Хелен. На стенах горят зеленые лампы. – Она была здесь, а потом ушла.

– Хелен, – тихим, робким голосом произносит Арнел, – сестренка. Может быть, сядешь? Побудешь со мной немного? Мне ничего от тебя не нужно. Просто посиди здесь со мной.

– Садись уже, ради бога, – говорит Тея. Она всегда оживляется и становится нетерпеливой, когда другие проявляют слабость. – Ты что, птиц испугалась? Просто окно слишком хорошо помыли, вот они и подумали, что здесь можно пролететь насквозь.

Официанты осторожно ощупывают треснувшее стекло, задергивают шторы. Мягкий зеленый свет становится еще мягче, еще зеленее. Приносят свечи в зеленых стеклянных плошках и ставят на столик.

Ноги Хелен дрожат. Сердце бьется так же сильно, как у Мельмот. Арнел кладет ладонь на соседний стул и смотрит на нее застенчивым и умоляющим взглядом. Она садится.

– Мне почти нечего тебе рассказать, – говорит она.

– Вот так. – Тея смотрит на них обоих с невозмутимым и довольным видом, словно тот немыслимый, поразительный факт, что они сидят рядом – в одном помещении, за одним столом, – исключительно ее заслуга. – Отлично. А теперь, Арнел, вы извините меня, если я произнесу тост? Мы пришли сюда, чтобы почтить память умершей подруги. Это была мерзкая старая карга, но нам ее не хватает.