Стефан Грабинский - Рассказы

Тут старик умолк и стал печальным взглядом блуждать по экрану. Побуждаемый непреодолимым желанием, я спросил его:

— Дело действительно загадочное. Но разве прежде, до этого происшествия, пан не замечал чего-либо подобного?

— И в помине не было.

— Значит, предметы не отбрасывали тени?

— Напротив, но они не складывались в эту чудовищную сцену.

— И как же все это объяснить? Пожалуй, после той ночи пан изменил их расположение, переставил вещи в комнате?

— Нисколько. Я и с места их не сдвигал. Да и зачем? Я настолько впал в апатию, что целыми часами бессмысленно сидел на стуле.

Нет — пожалуй, я думаю, что эти изменения в расположении предметов, а отсюда и их теней, произошли именно в ту трагическую ночь и то, отчасти в минуту самого убийства, отчасти непосредственно после него. Потому как после осмотра некоторых предметов я убедился, что они подверглись кое-каким повреждениям, которых до этого не было. Кажется, первый неудавшийся выстрел пришелся вверх, пуля выбила одно из звеньев в лапе люстры-паука, высекла эти странные зигзаги на створке буфета и опрокинула картонную бортовку [31] Бортовка — плотная жесткая ткань, при шитье подкладываемая под борта. Здесь: клееный картон. на верхушке. Отсюда образовалась новая комбинация теней и очертила фигуру убитого. Силуэт убийцы составили тени от предметов, которые были повешены его собственной рукой после совершения преступления. Я припоминаю, что, переодеваясь второпях перед побегом, он оставил свое оружие вместе с охотничьей курткой на крюках вешалки. До сего дня все так и осталось нетронутым. Даже ружья, из которого он убил брата, я до сих пор не касался; так оно и висит отогнутое, как и много лет назад…

— Итак, физические причины необыкновенного явления присутствуют в полной мере, — несмело заметил я.

— Да, пан, ты прав. В полной мере, — Жрэнцкий смотрел мне в лицо печальными, иронично улыбающимися глазами.

— Да, — поправился я, — все это очень странно. Что-либо подобное может потрясти даже самый стойкий разум. Безумное дело…

— Быть может, сейчас ты, молодой человек, поймешь, почему я вопреки всему этому не хочу переставлять предметы. Я попросту не могу отважиться. Какой-то особый страх парализует мою руку, когда я протягиваю ее с этой целью. Как если бы я захотел нарушить какой-нибудь закон природы.

Тут старик с трудом привстал и, выпрямившись всей своей увядшей фигурой, с безумным блеском в глазах добавил:

— Слушай, пан! Боюсь, если я это сделаю, наступит какая-то темная месть, внезапная, неожиданная — боюсь… проклятия… Не могу я этого изменить, не в силах… Я с этим образом связан до конца дней своих… Как только наступает вечер, что-то непреодолимо влечет меня в эту комнату, какое-то тайное веление заставляет меня зажигать свет и всматриваться в трагедию минувших дней.

Иногда, забывшись, я непроизвольно протягиваю руки к Владеку, умоляя его, чтобы он не убивал, и снова опускаюсь на стул, утомленный и измученный, пока сон не сомкнет моих отяжелевших век…

Он завершил свой рассказ. Было четыре часа утра. Пламя ночника вздрогнуло из последних сил и погасло. Зловещие тени исчезли.

Я открыл окно и вздохнул. Со двора в комнату начали тихо проникать светло-голубые отблески зари, от лесов исходил бодрящий аромат деревьев. Где-то на ветвях птицы, стряхнув росу, заводили утренние трели, за дневные хлопоты принимался, проснувшись, ветер…

Я подошел к Жрэнцкому. Он молча протянул мне руку. Тронутый до глубины души, я поцеловал ее.

Тогда он обнял меня как сына и, положив свою ладонь на мою голову, что-то тихо зашептал…

Ⓒ Cień by Stefan Grabiński, 1918

Ⓒ Юрий Боев, перевод, 2016

Поезд мчал сквозь пространство, быстрый, как мысль.

Сквозь окна, куда ни глянь, виднелись поля, погружающиеся в ночной мрак и голые целинные земли, описывающие широкие круги; вагоны, будто складки веера, то тесно прижимались друг к другу на всём протяжении состава, то, наоборот — отстранялись. Натянутые телеграфные провода время от времени взмывали вверх, иногда спадали вниз, а потом снова выравнивались: упрямые, смешные, неподвижные линии…

Годземба смотрел из окна вагона. Его глаза неотрывно следили за блестящими рельсами, упивались этим только кажущимся движением, а вцепившиеся в оконную раму руки, как бы помогали поезду выталкивать пройденные участки пути. Сердце билось так, словно хотело ускорить темп езды, удвоить разгон глухо стучащих колёс…