Тори Ру - Ноль [litres]

Произнеся это, я вспоминаю, что моего рисунка больше нет… И Егора у меня больше нет. А у него больше нет мечты – теперь его семью просто уничтожат.

– Замолчи, мерзавка! Ты что несешь? – цедит бабушка, изображая полный контроль над ситуацией, хотя мы давно отошли от школы и свидетелей поблизости нет. – Маринино влияние налицо – потянуло на идиотов… Как мне теперь Оленьке в глаза смотреть? Этого отморозка все равно исключат – вопрос уже решен! Под директором зашаталось кресло: Сашин дядя сидит в Министерстве образования, да и общественность поднялась! После каникул Лебедева в школе уже не будет. Прекрати концерт закатывать!

Пораженно замолкаю: она не испытывает шока от моего признания и переживает лишь за свое запятнанное «честное имя»…

Так было всегда.

Зря я щадила ее чувства – их у нее просто нет!

Быстрый взгляд сквозь прозрачные линзы устремляется к рубину в моем ухе, и я чувствую ее страх.

– Я давно знаю, что ты погубила невиновного… – горько усмехаюсь я. – И все жду, когда ты расколешься… И Егор ждет. Ждет, что ты попросишь прощения – больше ему ничего от тебя не нужно! Бабушка, он ждет почти семнадцать лет!

И она сбивчиво шепчет:

– А ты думаешь, что следователи зря свой хлеб едят? Сам прокурор держал дело на контроле! Виновен его отец, виновен! На суде плакал и прощения просил за то, что оказался на пустыре не вовремя! Там следы нашли… окурки… Не в серьгах дело, Сонюшка…

– Кто держал дело на контроле? Горелов? Ты себя послушай… – тяжко вздыхаю, от разочарования и омерзения отключаются все эмоции. – Ты сама погубила Соню, потому что считала себя лучше и выше всех! Ты погубила папу Егора, жизнь маленького мальчика и его мамы! Сейчас ты губишь меня. Как ты можешь? Разуй глаза! Неужели ты настолько трусливая и подлая?

Поджав губы, бабушка молчит, и я выплевываю полные яда и боли слова:

– Знаешь, почему я похудела летом? Потому что выбрасывала твою еду. Хотела соответствовать твоим запросам: быть худой, как Соня, быть с Сашей – ты бы не пережила новость о том, что он бросил меня, хотя он – редкий мудак… Я не хотела поступать на матфак, но так боялась тебя разочаровать! Ничего не напоминает, а? Ничего?

Ее подбородок трясется, по серому лицу проходит судорога.

Я достучалась до нее, но никогда не смогу выковырять из панциря трусости и лицемерия.

Острая жалость пронзает вдруг ожившее сердце, и я склоняюсь к бабушке.

– Успокойся, я никому не скажу. Не мне с этим жить.

Разворачиваюсь на каблуках и убегаю – она не окликает меня, не интересуется, куда я иду, не ругает… просто молчит. Плевать. Отныне мы – совершенно чужие люди.

Размазывая кулаками слезы и поднимая мутные брызги талой воды, рассекаю пустые дворы, прорываюсь сквозь слякоть и сырой ветер к неизвестности: я не знаю, что будет с Егором. Не знаю, что будет со мной.

Все плохо.

Громко топаю по бетонному крыльцу с ржавыми кривыми перилами, вхожу в пахнущую пылью, сыростью и истлевшей бумагой библиотеку. Одинокая женщина удивленно взирает на меня из-за стойки – сюда давно никто не ходит, и мой визит кажется ей настоящим новогодним чудом.

Я прошу подшивку «Вечерки» за двухтысячный год, она проводит меня в освещенный одинокой лампочкой подвал, осторожно опускает на стол стопку пожелтевших газет и скрывается за дверью.

В первом же номере убийству Сони посвящен целый разворот криминальной хроники: тогда происшествие прогремело на всю область. Потом любые упоминания о нем сошли на нет…

Лишь в одном из июльских номеров нахожу статью, где мелькают знакомые фамилии – журналист в своем расследовании сопоставляет факты и неизвестно как добытые им материалы дела, опровергает все собранные доказательства, приводит примеры и в открытую называет имя Сониного парня Андрея… Статья заканчивается однозначным выводом, что осужден невиновный человек.

Егор говорил именно о ней.

Достаю из кармана телефон и, уняв дрожь в пальцах, делаю несколько снимков.

Ни в одном из последующих номеров фамилия журналиста не встречается: видимо, его карьера пошла под откос, как и жизни многих других людей.

Благодарю библиотекаря и, зажмурив отвыкшие от света глаза, выхожу на улицу.

План, озаривший меня на пустыре, безнадежно устарел и уже не поможет Егору.

Но я все равно не могу сидеть сложа руки.

Голова вот-вот взорвется: блестяще продуманные планы из больных, отравленных тревогой снов с пробуждением рассыпаются на бессвязные, разрозненные мысли.