Александр Форш - Зов черного сердца [litres]

– В поле они, солнце еще недостаточно поднялось, чтобы обжигать. Пойдем-ка, сам все увидишь.

– Если в поле, так оно хорошо, – не унимался Антип, пока они проходили трапезную, после запертые амбары, за которыми и открывались пашни.

Пустые пашни.

Вернее, не так, пашни как раз не пустовали, были они усеяны телами их братьев. Если не приглядываться, можно подумать, будто отдохнуть они прилегли после тяжелой работы.

Но это пока не приглядишься…

Некоторые оказались почти раздеты, иные и вовсе нагие, другие свалены друг поверх друга и будто не замечают никаких неудобств.

– Они все померли, что ли? – попятился Антип, крестясь на ходу.

– Ты чего, дурень, вытворяешь? Зачем крестишься, пока спиной вперед идешь? Кому молитву вознести собрался?

– Брось, Лука! Тикать надо! Неужели не видишь, чего здесь?

– Нас с тобой для того и послали за море, чтобы мы спасение привезли. Или забыл уже?

– Не нас одних, Лука! Вспомни, скольких мы братьев потеряли!

– Ищи настоятеля, – велел Лука.

– Ты чего это, предлагаешь мне в мертвяках копаться?

– Сам ты мертвяк, Антип! Братья они наши. Мы их с тобой еще и похороним, пока воронье не налетело.

Солнце взобралось в зенит, когда двое монахов отошли на край поля да так и рухнули на траву, не в силах больше стоять на ногах. Они не нашли того, кого искали, потеряв вместе с этим и веру.

Один потерял так уж точно!

– А почему мы в главный храм не пошли, как приехали?

Слова Антипа резанули по ушам не хуже кинжала. И правда – почему? Как бесы их кругами водили, когда храм – вот он, рядышком, от трапезной рукой подати.

Откуда только силы взялись, когда они одновременно подорвались с места, побежали, не смотря под ноги, и лишь у самых дверей остановились.

Оторопь взяла такая, что не пошевелиться. Да разве можно места святого чураться?

– Первый пойду, – решил Лука. – Ты меня здесь дожидайся.

– Нет уж! – заупрямился Антип. – Вместе пришли, вместе и войдем.

В храме пахло свечным воском и просвирами. Оба монаха не сговариваясь набрали воздуха в грудь, прикрыли в блаженстве очи. Лука не раз замечал, даже эхо тут не скачет шкодливым бесом, а пригибается раболепно, стелется по самому полу, головы не поднимет.

То, что в храме все уже не так, поняли они не сразу. Сперва Антип заметил сдвинутый в сторону жертвенник, который еще при его деде стоял на том же месте. Теперь же он был сдвинут далеко в сторону, туда, где висит икона Троицы.

Висела икона…

На ее месте теперь зияла темная кирпичная кладка. Дальше – больше. Половина иконостаса оказалась разорена, снято все, что только поддалось. Тут и там разверстыми ранами открывались дыры, где еще недавно находились святые лики.

От увиденного в груди стало жарко и колко. У кого могла подняться рука на подобное злодеяние?

– Лука, как же это? – только и смог вымолвить Антип, прежде чем рухнул на колени, заливаясь слезами.

– Встань, – потянул его на себя Лука, – настоятеля мы так и не нашли. Вдруг ему помощь наша нужна!

Будто в ответ на его чаяния из алтаря послышался шум, как будто упало что-то тяжелое. Потом снова и снова.

Настоятель, в одной ночной рубахе, как раз занес топор над головой, когда они вошли. Топор тяжело опустился на доску, в которой Лука сразу признал икону. Не помня себя, бросился он на настоятеля, дабы помешать хуле.

Откуда в щуплом теле взялось столько силы, что старик на полторы головы ниже Луки и куда уже в плечах отшвырнул монаха как кутенка, выставив перед собой колун.

На них теперь смотрели безумные глаза Петра. Именно таким братья запомнили его последние часы, проведенные в бренном теле. Была ли у Петра такая же сила, доподлинно не известно, а вот взгляд – точно был. Пустой, рассеянный, направленный будто в никуда и сразу же в самую душу.

Настоятель не нападал, он в какой-то момент и вовсе потерял интерес к тем двоим, что пытались отобрать у него орудие. Развернулся, чтобы замахнуться снова, чтобы теперь уж наверняка попасть и разрубить икону, тут-то Лука с Антипом и бросились на него скопом.

Сила покинула настоятеля или он сам не хотел больше сопротивляться, только скрутили его быстро, усадив у стены, сунув под старую спину ветошь, стало быть от продува. Настоятель раззявил рот, откуда пахнуло гнилью, прохрипел чужим голосом: