Ши Эрншоу - Зимняя Чаща

Читаю надпись: «Максу» .

От неожиданности я роняю часы, и они с глухим стуком падают на пол.

Черт, черт, черт.

Быстро бросаю взгляд в сторону кровати. Оливер пошевелился, перевернулся на бок, но не проснулся. Не сел, не открыл глаз, он не видит, как я поднимаю с пола вещь, которая мне не принад-лежит.

Впрочем, ему эта вещь не принадлежит тоже.

Не нашел он эти часы в лесу, нет.

Они принадлежали Максу. Парню, который умер.

Ложь проскальзывает сквозь щели в полу, словно мышь, ищущая место для гнезда.

Я легонько трогаю Фина за ухо, желая разбудить, но не испугать его. Он открывает глаза, и я шепчу ему.

– Пойдем.

Фин поднимается со своего коврика, потягивается и бредет вслед за мной к лестнице. Мягко царапая когтями по каждой ступеньке, он спускается вниз. Я очень надеюсь, что этот звук никого не разбудит.

В гостиной я задерживаюсь возле двери, чтобы взглянуть на Сюзи. Она похрапывает, уткнувшись лицом в подушку и свесив одну руку на пол. Да, проснется она не скоро.

Но глядя на плавный изгиб ее носа, на легкое трепетание длинных ресниц, я невольно и внезапно задаюсь вопросом: не известно ли Сюзи намного больше, чем она говорит? Какие секреты прячет она? Была ли вместе с парнями на кладбище в ту ночь, когда на озеро обрушилась снежная буря? Была или нет?

Другая, тяжелая мысль настигает меня, пронзает насквозь. У меня в доме два незнакомых человека . И возможно, я не могу доверять ни одному из них. Это означает, что я одна, совсем одна.

Я не вздыхаю, я не стараюсь избавиться от страха, который начинает заползать в мою грудь. Я поворачиваюсь, отпираю дверь и выбегаю в мутный сумеречный свет зари.

Впервые после бури, впервые за очень долгое время мне действительно хочется, чтобы рядом со мной была мама. Человек, которому я могу доверять, который способен трезво взглянуть на вещи.

Но я понимаю, что глупая это мысль. Мама ни за что не поверит мне, и всему, что случилось, тоже. Просто будет спокойно смотреть на меня. Равнодушно. И не сможет ничего уладить.

Не тратя больше времени на лишние размышления, я устремляюсь к озеру, иду, ныряя под низко нависающие ветви, спеша оказаться в единственном месте, которое кажется мне сейчас безопасным.

Я петляю вдоль берега, глубоко вдыхая обжигающий морозный воздух, оглядываюсь время от времени назад посмотреть, не проснулся ли Оливер, не гонится ли он по моим следам. Не стои́т ли Сюзи где-нибудь среди сосен. Но я одна, спешу вперед, увязая ногами в глубоком снегу. Жадно ловлю ртом обжигающий легкие воздух.

Свет вокруг меняется, становится молочно-белым, бледным. Ночь неохотно уступает место дню. Правда, утренние птицы еще не проснулись, не чирикают в ветвях. Слишком холодно им, наверное, чтобы чирикать. Глубокая звенящая тишина окутала весь мир. А может быть, птицы слишком испуганы – еще бы, ведь это девушка из семьи Уокеров идет по их лесу, и глаза ее сверкают от гнева. Разумеется, гораздо спокойнее и безопаснее спрятаться сейчас и отсидеться.

Из трубы маленькой избушки, что притулилась рядом с лодочным сараем, поднимается сизая струйка дыма, в одном из окошек мерцает зажженная свеча. Мистер Перкинс уже проснулся.

Тяжело дыша, я взбегаю по пологим ступенькам крыльца. Стучу в дверь.

Вдох – выдох, вдох – выдох.

Оглядываюсь через плечо, но берег озера по-прежнему пуст, лишь падают с неба редкие пушистые снежинки – последние остатки бушевавшей прошлой ночью бури.

Из-за двери не доносится ни звука, и я начинаю дрожать от холода. А во внутреннем кармане куртки лежат серебряные часы – я чувствую, как они едва заметно вибрируют под моей ладонью, сливаясь с ударами моего сердца. Я украла эти часы. А когда Оливер проснется… Интересно, как скоро он обнаружит, что они исчезли?

Снова стучу в дверь, и на этот раз слышу за ней шаркающие шаги старого мистера Перкинса. Он медленно приближается к двери по скрипучим половицам – слишком, невыносимо медленно. Но спустя пару секунд дверь наконец открывается, и Флойд Перкинс смотрит на меня с порога своим зорким и внимательным, как у птицы, взглядом.

– Доброе утро, – говорит он и моргает, когда в дверь залетает порыв ветра.

– Можно мне войти? – спрашиваю я. Голос у меня звучит хрипло, надломлено, гораздо хуже, чем я ожидала.

В уголках глаз мистера Перкинса собираются морщинки, и он хмурится – но не от раздражения, а от боли в негнущихся распухших от артрита пальцах, которыми он обхватил дверь.

– Волк останется на крыльце, – ворчит мистер Перкинс, косясь на Фина. Мистер Перкинс всегда считал, что в Фине слишком много от волка и слишком мало от собаки. «Фин – зверь дикий , – сказал он мне однажды. – А я не верю ничему, что может убить меня во сне» .