Лин Яровой - Зазеркалье

Чего грех таить: сама виновата. Падала ему в ноги и по рукам растекалась, когда видела этот огонь. Поощряла неосознанно его надрыв. И помнила ведь прекрасно, что говорила ты тогда перед свадьбой. «Не расти его боль. Не дай ему стать таким же, как старик». А всё равно не смогла… Что поделать: хоть и колдую, и вижу, как нити плетутся, а всё равно по сути своей простая баба. Тянет меня на этот огонь так, что всё забываю вмиг. Думаю: «Чёрт с ним! Да — больно! Да — обожгусь, но ты свети ярче, серебряный». И стою потом посреди поля выжженного, посреди золы, и только пепел хлопьями падает, как первый снег в сентябре. Держу одна на руках Алису, говорю ей: «Скоро, моя ясная, скоро. Папа обязательно к нам вернётся». И понимаю, что себя успокаиваю.

Потому что вновь побоялась посмотреть в зеркало, когда провожала. Побоялась увидеть.

А он опять где-то там в темноте, потому что такая судьба. И я боюсь, что всю жизнь он будет душу рвать — меня в клочья, лишь бы огонь свой нести. «Где болит — там живёт» — так ему говорил отец. И кажется, я не в силах выбить эту глупость из его головы. Поэтому лишь прикусываю каждый раз язык и повторяю себе: «Терпи, милая. Сама выбирала».

Не знаю только, долго ли продержусь. Смогу ли остановить его, когда наступит час. Иногда в редкие ночи, когда он засыпает рядом, я смотрю на него в полумраке, и вижу за его спиной крылья. Черные, смолянистые, сложенные в кокон. Они появляются всего на миг — на три коротких вздоха — но этого хватает, чтобы от страха забыть себя. Схватив Алису, я убегаю в другую комнату и сижу там до рассвета, и плачу, потому что знаю: он не поверит, если скажу. Снова покачает головой и упрекнет в бесовщине. Или того хуже — насмешливо приподнимет бровь и посмотрит, как на дурочку. Может, в глубине души он и чувствует, что давно уже стал таким же, как те, кого ловит, но отражением клянусь, он в этом себе не признается. Слишком нравится ему в подвиге умирать.

И это понемногу сводит меня с ума. Его вечное отсутствие. Крики Алисы. Я не могу нормально спать. Не могу есть. Хожу как в тумане.

На прошлой неделе поняла, что теряю контроль. Это случилось ночью, перед самым рассветом. Я проснулась от криков дочки, взяла её на руки, стала укачивать и долго не могла сообразить, почему Алиса такая легкая. Не открывая глаз, я ощупывала сверток рукой и паниковала, не понимая, где голова. Меня охватил ужас — казалось, что кто-то пришёл из темноты, украл мою Алису, но даже тогда я не смогла найти в себе силы, чтобы окончательно проснуться. Лишь спустя минуту голос в голове подсказал включить лампу. Яркий свет заставил открыть глаза, и ещё несколько мгновений я смотрела на сложенное конвертиком одеяло, которое всё это время качала. Алиса плакала в кровати. Было смешно и одновременно страшно от того, как аккуратно я сложила это одеялко — будто на выписку. А малышка надрывалась, не понимая, почему мама так долго не идёт к ней.

Успокоив Алису, я села на кровать, посмотрела на пустую половину — ту, что с краю, где обычно спит он — и разрыдалась. Тихо, в подушку, чтобы не разбудить Алису снова. Той ночью я поняла, что больше так не могу.

Кажется, мы на грани, Нина…

Прости, что лью на тебя всё это. Прости за темноту, Нина. Кроме неё и усталости, у меня ничего не осталось. Знаю, тебе и самой непросто, поэтому я, пожалуй, закончу письмо. Всё равно светлые слова не идут в голову. Хоть я и старалась их отыскать.

И пожалуйста, прости ещё раз за то, что не смогла вылечить твою болезнь. Я правда пыталась. И буду пытаться снова, когда наконец смогу вырваться в Рощу из этих четырёх стен. Надеюсь, это случится скоро.

Надеюсь, но, кажется, и сама не верю.

Закончив читать письмо, я сложил тетрадные листы обратно в конверт. Опустил голову. Задумчиво ковырнул прилипшую к штанам грязь.

— Какой же ты мудак, Андрей… — произнёс тихо. — А ведь она всё это тебе говорила. Хоть бы раз постарался её услышать… Удивительно, как она вообще выдержала с тобой двенадцать лет.

Убрав конверт за пазуху, я уже собирался уходить из палаты, как вдруг услышал за спиной тихий смешок.

Резко обернулся. Посмотрел на висевшего в петле Лёпу.

— Какого…

Кто-то хихикнул снова. На улице. За окном.

Детский искристый смех.

Медленно, на цыпочках, я подошёл к подоконнику. Нога Лёпы коснулась моего плеча и я невольно вздрогнул. Отодвинулся чуть в сторону. Выглянул в окно.

Пусто…

Тротуар, клумбы с увядшими цветами. Там ведь и не спрятаться даже.