Иринарх Кромсатов - Лярва

Заснуть сразу, однако, ей не удалось, поскольку место было новым и требовало к себе привыкания. Теперь, освобождённое от прежних постояльцев, оно могло быть тщательно осмотрено новою хозяйкой. Лёжа кверху животом на куче тряпья, она лениво поглядывала по сторонам в полумраке и всюду встречала одну и ту же картину: расходившиеся в разные стороны неподвижными щупальцами трубы, кучи гниющего и затхлого тряпья, полуразложившиеся трупы кошек и совсем уже отвратительные пищевые отбросы, ударявшие в нос ужасающим смрадом. Одна из таковых гнилых куч была особенно отвратительна: возвышаясь почти до половины высоты подземного убежища, она, как показалось Лярве, скрывала позади себя, в стене, еле видимый вход в какой-то подземный коллектор. Чёрный зев этого тоннеля едва виднелся над горой перемешанных и склизких тряпок, трупов животных, протухших продуктов питания и человеческих испражнений. Более мерзкого, ужасного и зловонного зрелища, чем это скопище отбросов, трудно было бы представить даже и видавшей виды Лярве, если б она сохраняла ещё в своём хмельном угасавшем сознании хотя бы возможность сравнительных рассуждений. До полноты тошнотворного омерзения не хватало, казалось, только одного — чтобы эта куча гниющих отходов ожила и обернулась вдруг чудовищем, способным перемещаться в пространстве и изрыгать во все стороны свои миазмы.

И вот, однако же, когда Лярва уже удовольствовалась сим приятным зрелищем и отвернулась в сторону, краем глаза она заметила, что куча и впрямь шевельнулась. Лярва вновь повернула к ней лицо и с удивлением увидела повторное вздымание и опускание ноздреватого месива. Казалось, гора отбросов медленно дышала и оживала. Вот она шевельнулась ещё раз, другой, третий, импульсивные толчки её становились всё более резкими и сильными, и наконец стало очевидно, что кто-то толкается внизу и разгребает отходы могучими движеньями тела. Послышались уже удары, чьё-то надсадное и шумное сопение, почти звериный рык; куча дёрнулась туда и сюда ещё несколько раз и вдруг поверху расступилась в стороны, словно разверзшийся ад. И из неё, тяжело и шумно дыша, начал выползать человек. Впрочем, трудно назвать его человеком. Скорее, это был гигантский зверь, древнегреческий вепрь, помещённый в человеческую кожу. Каждая рука его, выпрастываемая из-под склизкого и гадкого месива, в обхвате равнялась всему телу Лярвы. Ногти на руках были черны и более походили на когти, будучи длинными и загнутыми книзу. Одет он был в рваное тряпьё, полностью утратившее первоначальный вид, и самый опытный портной не смог бы определить, каким именно типом одежды были эти лохмотья ранее. Лицо во тьме было невидимо, и лишь белки глаз, вращаясь по сторонам, посверкивали резкими сполохами. Сухие и полужидкие, смрадные и взгнившие отбросы ниспадали с головы и плеч его, пока он выбирался наружу и затем спускался с кручи вниз, прямо к ногам Лярвы. Она заворожённо наблюдала это зрелище — и вот наконец оказалась подле него, рядом с этим монстром, с восхищением глядя на его могучую фигуру, будучи сама в два раза ниже его ростом и в пять раз легче весом, карлик рядом с великаном — тем самым великаном, которого она разыскивала так долго.

Чудовище окинуло Лярву горящими во тьме глазами, шумно вздохнуло и… Нет, это не оно, это сама преисподняя изрыгнула низким, грудным рокотом:

— Гинус. Моё имя Гинус…

Они сошлись быстро. Словно сам дьявол предназначил друг другу эти два исчадия ада.

Впервые в жизни рядом с Лярвой оказался человек, которого она не смогла бы ни одолеть, ни запугать, даже если бы захотела. Поэтому, занявши внешне подчинённое положение во взаимоотношениях, она, как и любая женщина, принялась отыскивать в Гинусе точки для утверждения своей психологической власти.

Оба они были низвержены на самый низ социальной лестницы и, пребывая фактически в первозданно-животном состоянии, не церемонились в вопросах интимной жизни. Она началась меж ними практически незамедлительно и в ту же ночь, на той же куче гниющих отбросов, и раз навсегда сделала Лярву удовлетворённою в этом аспекте. Она познала сладострастие паучихи при соитии с обречённым пауком, телесный голод самки богомола, раскрывающей челюсти над головою самца, — однако с прямо противоположною опасностью, ибо в моменты кульминационных восторгов лишиться жизни в объятиях рисковала женщина, а не мужчина. Впрочем, сочетание восхождения на пик экстаза и возможного низвержения в пропасть небытия доставляли особое, извращённое удовольствие этой женщине, и без того имевшей уже изуверское сознание.