Игорь Фарбаржевич - Сказки для Евы

Например, Ромка. Учится уже в пятом классе, сам высокий, сильный. Вдобавок, пятёрки почти по всем предметам. А попробуй у него что-нибудь выпросить – ни за что не даст! Не могу, говорит, отец ругать будет. А у самого отец в другом городе живёт. Или Эдик из нашего класса. Такой красавчик! Копия артист Евгений Самойлов! А хвастун, каких свет не видывал. Он – и лучше всех рисует, и громче всех поёт, и быстрее всех бегает. Ну, да, рисует! Поёт! Бегает! И что из того? Хвастаться зачем?.. Вот, Шурка не хвастает никогда. А тоже бегать умеет – не догонишь.

Ева испытывала к Шурику Холодову какое-то особое чувство, но не хотела себе в этом признаться. Она ещё не решила, как это назвать. Может быть, симпатия? Или обожание?.. Пожалуй, что симпатия, решила она… Он ей, действительно, был очень симпатичен!.. Но не более того, строго одёрнула себя Ева! О любви она старалась даже не думать.

И тут же представила себе, как это взрослые целуются. Бррр! Это же так неприятно! А делают вид, что обоим нравится! Однажды её хотел поцеловать троюродный брат Вовка Боград. На спор. Так у него изо рта ужасно пахло чесноком и луком! Фу-у! Оказывается, перед спором он съел котлету. А какой поцелуй после котлеты с чесноком и луком? Только «Бррр!» и «Фу-у»! Нет уж! Если целоваться, так только после мороженого или мандарина, или бисквитного торта. Тогда, может быть, поцелуй и можно будет назвать сладким!..

Ева томно потянулась, отогнала от себя взрослые мысли и, наконец-то решила открыть глаза. Пора вставать! Умыться, причесаться, потом помочь бабушке убраться в доме. А уж потом… М-м-м!.. Потом наступят утренние «чёрствые именины»! О, благодатное время, когда уже не надо готовить и украшать блюда, а только угощаться всем, чем пожелаешь!

«Всё, встаю!.. – решила она. – Раз, два, три!..».

Ева открыла глаза и увидела, что Лёвки в комнате нет. Это было невероятно, потому что второго такого соню, как её младший брат, во всём Зуеве не найти. Что же заставило Лёвку подняться раньше её?

Чтобы ответить на этот вопрос, она спрыгнула на пол, нырнула в лёгкий летний сарафан, сунула ноги в домашние сандалии, у которых были оттоптаны пятки, и вышла из комнаты. В доме было тихо и пусто – все или ещё спали, или разом куда ушли.

Ева заглянула на кухню.

Кошка Айка доедала из своего блюдца с отбитым краем мясные остатки. Как видно, и у кошек бывают «чёрствые именины»!

Ева постучала в комнату бабушки с дедом, но никто не отозвался.

«Спят», – подумала она и, на всякий случай, тихонько приоткрыла дверь.

В комнате никого. Только с фотопортретов, которых висело здесь несколько десятков, смотрели на неё, с грустью или с печальной улыбкой, лица умерших родственников. Фотопортреты были бабушкиной слабостью. По ним можно проследить не только историю семьи, но и всего их рода с момента изобретения фотографии. Среди них были овальные миниатюры размером с яйцо, и большие застекленные фото, которые от тяжести, как Еве казалось, могли сорваться с гвоздя и грохнуться на пол. Фотографии были даже на настенных тарелках, назывались они «фото на керамике».

Высоко над кроватью висели портреты прабабушки Хавы и прадедушки Ади. Прабабушка была красавицей с тонкими чертами лица, но не походила на еврейку. Прадедушка, запечатленный в военной форме, напротив, обладал ярко выраженной еврейской внешностью; благодаря лихо закрученным усам он смахивал на какого-то «еврейского гусара», если такие когда-нибудь водились в русской армии. Ниже висели портреты их потомков, на Еву глядела вся её многочисленная родня вплоть до последнего колена, словно перед ней раскинулись ветви единого семейного древа.

Здесь же, между двумя окнами, нашёл своё место и портрет Леонида Утёсова в канотье, из фильма «Весёлые ребята». Бабушка Берта была влюблена в своего земляка, и дедушке Павлу приходилось молча ревновать. Под Утёсовым висел портрет Максима Горького. Это был уже дедушкин протеже – Пэпка уважал пролетарского писателя за то, что тот хорошо относился к евреям. Однажды, когда Лёвке было четыре года, Ева, застала своего брата за странным занятием – тот старательно лизал лицо писателя-«буревестника». На её изумлённый вопрос, что он делает, Лёвка бесхитростно ответил, что никакой этот дядька не «горький», хотя и не «сладкий» тоже.

С двух сторон окон висели фото евреев от Искусства. Бабушка не так хорошо его знала, зато о евреях в Искусстве знала всё – и о художнике Исааке Левитане, и о скульпторе Марке Антокольском, о режиссёре Соломоне Михоэлсе – кстати, народном артисте СССР, об актёрах Фаине Раневской и Льве Свердлине, о певице Сореле Биркенталь, известной под псевдонимом Сиди Таль, о поэтах Михаиле Светлове и Эдуарде Багрицком и, наконец, о двух писателях по имени Илья – Ильфе и Эренбурге. Здесь же висел портрет Аллы Тарасовой, народной артистки СССР из МХАТа. На все недоумённые вопросы знакомых и родственников, бабушка упорно стояла на своём, что Алла Тарасова еврейка. А то, что у неё гоеше фамилия, то Михаил Светлов тоже не Светлов, а Шейнкман, Илья Ильф – Файнзильберг, и Фаина Раневская – Фельдман! Кроме того, имя Алла когда-то носила двоюродная сестра раввина Главной синаноги Одессы, которая стоит на пересечении улиц Еврейской и Ришельевской. А у сестры раввина, даже двоюродной, не могло быть гоеше имя! После такого важного аргумента с бабушкой Бертой уже никто не спорил, и Алла Константиновна Тарасова на законном основании заняла достойное место среди большой родни – мишпухи Хавы и Ади. Рядом с Народной артисткой висел портрет ещё одной женщины, которую бабушка боготворила. Она называла её «Сбывшейся надеждой» и «поставщиком Императорского двора». На вопросы по поводу этой женщины бабушка не отвечала никому, даже маме.