Алексей Смирнов - Церковь Крота и Павлина. Трилогия о сектантах

Против слов Ферта трудно было что-либо возразить. Антон Беллогорский, к примеру, с возражениями не нашёлся. Ферт между тем счёл нужным доказать прописные истины. Он подошёл к краю сцены, сел на корточки, начал наугад тыкать пальцем в зал и требовать от зрителей сведений об их заработках. Ещё он спрашивал у гостей, приносит ли им их работа – если, конечно, она у них ещё осталась – чувство морального удовлетворения. Большинство, как и следовало ожидать, ни тем, ни другим не могло похвастаться. Тогда кандидат наук, как будто неожиданно пресытившись, выпрямился; дружеская улыбка на ухоженном лице сменилась улыбкой торжествующей. Ферт повелительно щёлкнул пальцами, снова грянул послушный марш, а на сцену тем временем гуськом потянулись аккуратные, подтянутые сотрудники «УЖАСа». Всего их набралось двенадцать человек; Ферт, изнемогая от предвкушения триумфа, раскатисто воскликнул:

– Расскажите гостям, дорогие коллеги! Расскажите им кратенько, что и как изменилось в вашей жизни после вступления в наши ряды!

Вперёд шагнул белобрысый молодой мужчина лет двадцати шести – двадцати восьми. Ростом он был с Антона, лицо покрывали следы былых отчаянных сражений с гормональными чирьями.

– Моя фамилия – Коквин, – звонким голосом обрадовал он зал. – Вот уже четыре с половиной месяца, как я состою в «УЖАСе». Сейчас я даже не в состоянии представить себе, что когда-то – в точности, как вы сегодня – сидел в этом же самом зале и про себя посмеивался над выступавшими. Я не поверил ни единому слову, но у меня не было выбора. Я не сомневался, что с меня потребуют денег, чтобы заплатить вступительный взнос. Когда я услышал, что платить не надо, то подумал: «Что я теряю? Что я теряю, черт подери?!»

На самовозбудившегося Коквина обрушились аплодисменты. Он их сердито, будто приходя постепенно в себя, выслушал и, состроив суровую мину, поднял подрагивающую руку, как если бы числился по статусу не ниже Ферта, но позабыл об этом в пылу откровенности.

– И вот моя жизнь совершенно преобразилась! – закричал вдруг Коквин. – Я нахожусь среди друзей – это раз! Я чувствовал себя ненужным и униженным, но теперь я с гордостью заявляю, что я, в отличие от некоторых, жив – это два! Я помогаю людям сохранить и улучшить их жизнь, я не позволяю врагу к ним приблизиться – это три! Я зарабатываю хорошие деньги – это четыре! – Побагровевший Коквин выхватил из кармана галифе пачку чеков и потряс ими в воздухе. Ему снова, уже в три раза громче, захлопали.

Антон Беллогорский слушал выступление Коквина скептически. Кое-что, к тому же, показалось ему непонятным. Что это за «некоторые», в отличие от которых Коквин жив? Что, собственно, он хочет этим сказать? И о каком он говорит враге?

…Вслед за Коквиным выступил кудрявый, дёрганый, веснушчатый тип, назвавшийся Муравчиком. В рот Муравчику набилась, видно, каша, но чёткая артикуляция оказалась не так уж важна. Обрушив водопад эмоций в исполненную сонного сарказма трясину зала, он бодро уступил место третьему. Вышел косноязычный толстяк по фамилии Свищев – этот ухитрился, вынимая свои чеки, рассыпать их по полу. Ферт сперва разгневался, но тут же догадался использовать неловкость в интересах шоу и преподнести её как следствие понятного, естественного волнения, как доказательство искренности оратора. Содержанием выступления почти не отличались друг от друга, и их тайная сила заключалась в краткости и безыскусно разыгранном возбуждении. Ферт хорошо это знал.

– Ну, простите их, – попросил он зрителей, когда, под овации единоверцев, вся честная компания удалилась со сцены. – Пожалуйста. Это же не профессиональные актёры. Они очень волнуются. Будьте к ним снисходительны. Главное то, что вы сейчас слышали чистую правду. И далее я попрошу вас проявить ещё большую чуткость и терпимость. Теперь я приглашу на сцену несколько человек, которым наша организация – как они сами считают – серьезно помогла. Угроза жизни этих людей была вполне реальной, но мы сумели отвести её на некоторое время… Пожалуйста, присоединяйтесь к нам и приветствуйте их вместе с нами!

Зал отреагировал на просьбу довольно сдержанно. Распорядители вывели, поддерживая под руки, древнюю старушку в пестром платке и толстой кофте. Ферт поднёс бабульке микрофон, та приняла его дрожащей рукой.

– Евдокия Елизаровна! – обратился к ней Ферт проникновенно. – Расскажите нам, как вы сейчас себя чувствуете. Как живёте, как питаетесь… Как вообще протекает ваша жизнь! Прошу тишины в зале… – добавил он, хотя в зале по-прежнему стояла недоверчивая тишина, отчасти сдобренная свистящим дыханием.