Александр Ковальский - Райгард. Уж и корона

– Катажина вернулась, – наконец сказал Гивойтос. – Вернулась, хоть мы и не ждали.

– Знаю.

– И зачем?

– Затем, что этот, с позволения пана, мерзавец не оставил ей другого выхода. Или, может, пан хотел, чтобы ее заставили сделать это силой? И так, как это понимают высшие чины Инквизиции Шеневальда? Я слишком… люблю ее, чтобы позволить такое.

– Если бы ты и впрямь любил ее так, как утверждаешь, ты послушал бы меня еще десять лет назад. И отпустил. Но ты ведь сам себе хозяин, кому тебя учить. Я тебе не указ, а с этой стороны никого не осталось, старики одни, а кто в разуме, тех ты разве слушать станешь.. Да и вообще, раньше небо опрокинется на землю, чем живые поймут, каково быть не-живыми. Однако ж, я полагаю, пан маршалок позвал меня не затем, чтоб выслушивать упреки.

Яр долго молчал, прежде чем ответить. Все слова, загодя подобранные и тщательно пригнанные одно к другому, как плашки дубового паркета, оказались вдруг никуда не годными. Под взглядом этих синих пронзительных глаз он ощущал себя мальчишкой, самонадеянным дураком – наверное, такие же чувства испытывает его племянник, когда Яру приходит в голову его распекать. Между ним и Гивойтосом – без малого два века, уже от одной только этой мысли можно с ума сойти, а если еще учесть разницу в положении в Райгарде и то, откуда каждый из них пришел…

– Эгле, – наконец сказал Яр.

– Ты хотел сказать, Варвара?

– Я сказал то, что сказал. Хотя да, думаем мы об одном человеке. Только если вы и впрямь дорожите ею, вы заберете ее отсюда.

– За Черту? Как Катажину?

– Вы заберете ее, – не обращая внимания на насмешку, упрямо повторил Яр. – Заберете, не дожидаясь, пока это сделает за вас эта шеневальдская сволочь. А еще лучше, поищете кого-нибудь другого на ее место.

– Поздно уже… искать. И вообще что-нибудь делать. Поздно. Все уже определено. Теперь мы все можем только ждать.

– Вы дождетесь, – сказал Яр, чувствуя, как все внутри замирает от тяжелого медленного бешенства. – Дождетесь, клянусь Пяркунасом. Как бы не пожалеть после.

Легкая улыбка была ему ответом. Черные еловые лапы качались в прозрачных старческих глазах. О чем может думать человек, проживший на свете столько лет, ведающий начало и причину всего сущего, для которого исток жизни и солнечный луч равновелики, а все они – не больше, чем песчинки в этом вот самом лесном ручье?

– Тебя послушать, – сказал Гивойтос, по-молодому пожимая плечами и все так же продолжая улыбаться. – Тебя послушать, так я должен свернуть пану Кравицу шею, а девочку запрятать в какой-нибудь глухой застенок. И так сидеть, всякую минуту ожидая, пока эту призрачному равновесию придет конец. Или когда ты примиришься с существующим порядком вещей. Ты когда-нибудь пробовал идти против течения? И потом, как ты, маршалок Райгарда, себе представляешь это: убить князя Гонитвы?

– Что? – переспросил Яр, потому что поверить в то, что он услышал сейчас, было совершенно не возможно. – Что вы сказали?

Поплава за Кревкой были в нежно-зеленой дымке первой листвы, и далеко по воде ветер нес горьковатый запах молодой зелени и доцветающих вербовых почек. И отражение облаков и по-весеннему отрешенных деревьев сплывало по реке вниз вместе с течением. Отсюда, с моста, хорошо смотрелись крыши Антакальниса и умытое золото куполов. Кресты горели ярко и радостно, словно заранее предвкушая поздний в этом году праздник Воскресения Господня. Стах видел это сияние, когда поднимал голову, и ему слепило глаза. Он щурился и бессильно откидывался затылком на жесткое подголовье. Умытый, радостный Крево был – как насмешка.

Телега скатилась с моста и поехала тише, дорога здесь была раскатанная. Тощие, еще не оправившиеся от зимней бескормицы лошадки шли медленно, сберегая силы для близкого подъема, и Стах отдыхал. Он лежал на телеге, укрытый плащами и рваной овчиной, не в силах даже пошевелиться, так болело в нем все. Каждая жилка, все, вплоть до лица, которое наискось, от правой брови через переносицу и до левого угла рта было рассечено глубокой царапиной. Правда, Вежис обещал, что когда она затянется, шрама не будет, но Стаху в это плохо верилось. С другой стороны, его раны – не самое страшное, боль от них можно вытерпеть, а сами раны залечить, но как снести то, чему на людском языке имя – поражение, и что на самом деле – только отчаяние и стыд. Перед самим собой. Такой, который в прежние времена вынуждал человека вскрыть себе вены. Теперь-то все на свете переменилось, теперь если уже и сводить счеты с жизнью, так от позора, который стал всеобщим достоянием; с самим собой же всегда можно договориться. Но он – он так не умел.