Александр Ковальский - Райгард. Уж и корона

– О Стрельниковой чуть погодя. Помимо того, что я уже перечислил, у Инквизиции есть основания полагать, что вы имеете касательство к некоему тайному обществу, о чем будет проведено отдельное расследование. И последнее. Вы подозреваетесь в посягательстве на честь, достоинство и кодекс веры неполнолетней девицы.

Боже, подумал он, как у меня язык повернулся сказать такое.

– А вы? – глаза у Яра сделались совсем дикими. – Вы – не подозреваетесь?

– Чего уж меня подозревать, – шевельнул плечом Анджей. – Что сделано – то сделано, а каяться у меня не в привычках.

– Я заметил. Что-то еще?

– А как же, – все тем же скучным скрипучим голосом согласился Анджей. – Вы, пане Ярославе, должны понимать: любого из этих обвинений хватит, чтобы отправить вас на шибеницу. Сразу, без суда и следствия, только по визе Синода. И я клянусь: если вы еще раз попадетесь у меня на дороге, я это сделаю. Кстати, это касается и пани Катажины, – в отношении ее, разумеется, мера пресечения будет другой. И никакой ваш Райгард мне не помешает. Вам понятно?

Он ощущал себя куском сосновой коры, который чья-то безразличная и твердая рука швырнула в поток, и вода несла его и несла, сужая к воронке омута круги, а у него не было сил противиться течению. Можно было, конечно, попросить пощады, и тогда чужие пальцы выдернули бы его из воды, бросили на берег, в горячую летошнюю иглицу, оставили в покое… и он был бы избавлен от необходимости что-то решать, хотя – он по-прежнему боялся себе признаться в этом, – все давно решила за него чужая воля. И это было мучительно.

Утро застало Стаха в библиотеке. Он поднял от книг тяжелую голову и с удивлением обнаружил, что свеча давно догорела, залив воском страницы, а в покое светло.

Он не ожидал, что «Бархатный родословец Ургале и Лишкявы» преподнесет ему такой подарок. Стах чувствовал себя так, словно его прилюдно вываляли в грязи и лишили возможности достойно ответить на оскорбление.

Эту девку звали Гядре. Хотя, наверное, она не была девкой, иначе бы отец Стаха – Варнас князь Ургале – не дал бы ей своего имени. А он поступил именно так, в то время как был уже повенчан с матерью. Его не остановило ни таинство брака, ни клятва перед алтарем Спасителя, ни пекло по смерти. Варнаса и Гядре обручили по языческому обычаю, и хартия об этом была вложена в родословец.

Через год Гядре родила мужу сына. А через четыре года – еще одного. И Стах с горькой усмешкой поздравил себя: мало того, что он сын не своей матери, так у него еще и есть брат. Юрген. Сейчас ему пятнадцать лет.

Стах ни разу не слышал о нем.

Он чувствовал себя обманутым и обойденным. Всюду, куда ни ткнись, обнаруживалось такое, о чем он и помыслить не мог.

– Ты не понимаешь. Ты никогда этого не поймешь.

Пан Вежис сидел, закрыв лицо руками, и качал головой. И это было так страшно, что Стах невольно отступил к порогу. Зря он пришел к опекуну со своими догадками. Зря он вообще полез в эти замшелые семейные легенды. Потому что после таких открытий непонятно, как жить дальше.

…Они все очень сильно просчитались там, в своем Райгарде. Потому что незаконная жена князя Ургале оказалась не способна выполнить все условия закона о наследии. Да, она родила Гивойтосу сына. Но – только одного. Через четыре года, вместо долгожданных близнецов, вновь родился только один ребенок.

Провожать за Черту было некого. Райгард задыхался в крови. Потом Варнаса не стало. Гядре пропала бесследно. Говорили, что ее видели уже после его смерти – она являлась путникам на безлюдных дорогах, босая, в изорванном плаще, со странным серым узором на лице и руках. Это могло означать только одно: для края наступили тяжкие времена.

– И нельзя сказать, что они кончились. Но ты – ты первенец. Ты еще можешь попробовать. Ты и эта девочка. Эгле. Или то, что ждет нас всех за Чертой, затопит этот мир без остатка.

Стах выскочил из покоя, так и не найдя в себе слов для ответа.

…О, как же Стах его ненавидел! За все сразу: за твердый нездешний выговор, за синие узкие глаза, так похожие на его собственные, за уверенность в словах и движениях, за постоянное ощущение себя ничтожеством и глупцом. За непрошибаемое спокойствие, с которым он встречал нападки новоявленного старшего брата. За то, что этот чужак, пришлец, язычник чувствовал себя в родовом замке Ургале, как дома: рылся в библиотеке, хозяйничал на стайнях, подолгу лил воду в умывальне, гонял слуг, по-свойски, хотя и почтительно, обращался с Вежисом, и опекун, о ужас, платил ему неподдельной любовью. Так, что сразу было видно: он вырастил Юргена точно так же, как вырастил и его старшего брата, и одному богу известно, как у немолодого, в общем-то, дядьки получалось столько лет делить свое внимание и любовь между двумя детьми, живущими порознь, да еще и достаточно далеко друг от друга.