Александр Субботин - Сделка Политова

– Андрей, если бы ты знал, – оперев лоб на руку, лениво возразил Политов, – как всё это глупо. Ерунда это всё, чушь и пустое.

– Быть может, кому-то и ерунда, но то, что это не пустое, – это определённо, – Ланц достал новую сигарету и проделал с ней те же манипуляции, что и с предыдущей. – Хорошо! Давай так: если тебе не понравится, я тебя сам потом буду кормить и поить полгода, а ты будешь лежать на своём диване и смотреть в потолок. Пойми же ты, мне обидно, что ты пропадаешь зазря.

Политов отставил свою пасту в сторону и тоже достал сигарету. У него резко пропал аппетит.

– Я совсем не пропадаю, как ты выразился, зазря. Может быть, я только возрождаюсь.

– Ах, но если так… – с иронией заметил Ланц, постучав по пачке дешёвых сигарет Политова.

– Ты смеёшься? Не стоит, – обиделся Политов.

– Я и не думал смеяться, – ответил Ланц.

– Тогда хочешь я тебе расскажу по существу, как обстоят дела?

– Вообще, или это тебе только так кажется?

– Я не знаю…

– Просто, если вообще, – перебил его Ланц, – то звучит это как-то весьма… оригинально, наверно. Впрочем, расскажи, конечно.

– Знаешь, с некоторых пор я начал смотреть на всё, что происходит вокруг меня, намного трезвее, чем раньше.

– Прости, это ты с дивана-то со своего смотреть начал трезвее, забросив службу? – переспросил Ланц, хихикнув.

– Нет, если не хочешь, я могу не рассказывать, – вновь обиделся Политов и посмотрел на собеседника каким-то странным, прямым взглядом. Тем самым взглядом, который вовсе не вязался теперь с его несколько сонным, рассеянным видом.

– Нет, нет. Продолжай, я слушаю, – по-настоящему заверил его Ланц.

И Политов заговорил. Теперь его вдруг охватило такое желание с кем-нибудь поговорить, поделиться, рассказать, что он аж вздрогнул от нетерпения, и какая-то ослабляющая его дрожь прокатилась по всему его телу. Губы как-то вмиг обветрились, а в горле пересохло.

Настолько Ивану Александровичу требовалось сейчас говорить, что он сам подивился этому неожиданному чувству и был бы готов, если понадобится, даже разругаться с Ланцем прямо сейчас и тут в ресторане, лишь бы получилось хоть какое-нибудь общение. Обмен словами, мыслями. Да что там обмен – лишь бы его хоть кто-нибудь выслушал. Пусть вполуха. Посмотрел бы на него живыми глазами. Кивнул хотя бы раз его словам. И если бы на месте Ланца сидел бы сейчас какой-нибудь другой, пусть даже незнакомый, пусть даже чёрствый и злой человек, в данную минуту Политову была бы радость и в нём. До того он сделался одинок и нелюдим, до того угрюм и мрачен в своей замкнутости, что теперь всё передуманное и накопленное в одиночестве рванулось вдруг наружу с неудержимой силой.

– Так вот, – сказал Политов, делая ещё одни глоток вина. – Я вот что думаю: вся эта беготня, возня и погоня за карьерой, деньгами, властью, славой, признанием, реализацией, талантом и другими мирскими благами, среди которых могу упомянуть и пресловутую любовь с дружбой…

– Ах, вот как, – вымолвил Ланц.

– Не принимай, пожалуйста, на свой счёт, я говорю в идеале, – поправился Политов, сообразив, что для Ланца упоминание дружбы в таком контексте может показаться обидным.

– Словом, всё это мне видится чепухой! – заключил Политов. – Я более чем уверен, что в этих названных мною вещах не может заключаться цель жизни человека. Они даже, скорее всего, лишь обманка, мираж, карточный домик. Я признаю, что не могу сейчас претендовать на раскрытие тайны всех времён – в чём смысл жизни, – однако же, я твёрдо убеждён, что он явно не заключён ни в одном из перечисленных понятий, или как в данном конкретном случае: в должности, карьере и деньгах, которые ты мне сулишь. Такой вывод я сделал лишь только потому, что все эти блага являются по своей сути искусственными, выдуманными. Иными словами – своим существованием они обязаны ни чему-либо абсолютному – природе, высшим силам, – а кому-либо – то есть самому человеку, который, собственно, сам всё это придумал и утвердил. Они не первобытны и их не существовало до появления человека. К тому же они не являются общедоступными, а это не есть справедливо. А следовательно, они и не могут быть истиной или главной целью в жизни любого человека. А раз так, то и мне они не нужны!

– Объясни, – попросил Ланц. – Что значит «искусственными», и что же тогда есть справедливость?

– Искусственны они хотя бы потому, что не будь человека, не было бы ни денег, ни власти, ни множества других ценностей, которые с трудом поддаются пониманию и не являются осязаемыми, но к которым почему-то многие стремятся. Они – понятия – выросли и продолжают умножаться вместе с возрастанием сложности нутра человека, его души. При этом всё это носит некий элемент условности, который приняло общество, как правила игры. Однако, если на всё это взглянуть трезво, то мир покажется театром абсурда, не меньше. Вот, например, согласись, весьма странно, что некий человек, сидя в кресле из дорогой кожи, смеет управлять, приказывать и распоряжаться, как поступать огромному числу людей, хотя при этом, в абсолютном смысле, этот господин не имеет ни силы и ни прав, чтобы принимать хоть сколько-нибудь судьбоносные решения даже для самого никчёмного человечка, но, однако ж, он это делает, да к тому же под радостные возгласы большинства. Ну, разве это справедливо? Разве это хоть сколько-нибудь обусловлено бытием? Конечно, нет! Это лишь правила игры, и завтра, если так случится, что человека надо будет выкинуть из его уютного кресла, то большинству, которым он так недавно безраздельно управлял, достаточно будет просто войти в его кабинет в составе двух человек и выкинуть его из кресла, а заодно и из окна его просторного кабинета. При этом те самые два делегата не нарушат ни один закон мироздания, а лишь переступят через те правила, которые сами для себя и создали.