Антон Ульрих: Инквизитор. Акт веры

Теперь же подобными красотами вряд ли кого-нибудь можно было удивить. Да и само родовое гнездо постепенно пришло в упадок, а дону Карлосу до него не было никакого дела, так как он полагал, что дворянину не пристало заниматься пустяками.

Покуда маркиз занимался собой, а Хорхе хлопотал по дому или собирал дань с работников, малыш Хуан был предоставлен самому себе. Нрав его уже в то время поражал спокойствием, столь несвойственным пылким испанцам. Едва встав на ноги, он стал проделывать удивительные по дальности переходы, обходя дом вдоль и поперек. Вскоре родного дома Хуану стало мало, а потому он смело вышел во двор, где во множестве бродили, валяясь в грязи, свиньи и копошились роющиеся в навозе куры – небогатое достояние маркиза. Ребенок огляделся и внезапно с удивительной ловкостью вскочил на спину единственного борова. Боров тот был черен, словно арап, огромен и известен всей округе своей свирепостью. Его клыки страшно торчали изо рта, распугивая незваных посетителей маркиза лучше всякой собаки. Едва малыш вскочил ему на спину, как боров взревел от обиды и унижения. Он затряс всем телом, стараясь сбросить с себя легкого, как пушинка, седока. Однако это оказалось не так-то просто. Хуан ежедневно видел, как отец садится на прекрасного скакуна, чтобы дать волю и себе и ему промчаться по округе, путая мирных жителей Карабаса воинственным галопом. Конечно, мальчик тайно завидовал маркизу, а потому, едва завидев такого изумительного скакуна, каким ему показался боров, не удержался, желая походить на отца, и забрался к нему на спину. Щетина, которой заросла вся спина вплоть до самой холки, больно впивалась в оголенные ножки малыша, но Хуан крепко ухватил животное за уши и со всей силы ударил его босыми пятками в бока. Взвизгнув не столько от боли, сколько от обиды и унижения, огромный боров бросился бежать. Маленькие глаза его налились кровью, застилая Божий свет, а потому боров постоянно налетал то на большую лохань, стоявшую посреди двора, то на раскрытые двери амбара. При этом он громко взвизгивал и припускал еще быстрее, надеясь избавиться от навязчивого седока. Но юный Хуан держался за уши крепко, весело смеясь и крича от восторга. За этим занятием его и застал привлеченный шумом Хорхе. Старик всплеснул руками и, хохоча, стал звать дона Карлоса выйти и посмотреть, что проделывает его сын. Отвлекшись от кормилицы, маркиз вышел во двор, где он с удивлением обнаружил маленького Хуана, которого едва вез успевший чрезвычайно устать боров. Черная кожа лоснилась от пота, будто у доброго скакуна, которого опытный наездник хорошенько погонял по кругу. Понукаемый Хуаном боров уже еле волочил ноги, намаявшись от всей этой беготни и ударов, но так и не сумел сбросить настойчивого седока. Дон Карлос дождался, пока боров не поравняется с ним и, ловко ухватив сына под мышками, взял его на руки. Боров тотчас же повалился в мягкую пыль двора, тяжело дыша и закатив глаза. Мальчуган, весело смеясь, уставился на отца, спрашивая его, понравилось ли тому представление.

– Молодец! – только и сказал маркиз, опуская Хуана на землю.

Но и этого немногословного поощрения оказалось довольно мальчику, росшему без материнской ласки и безо всякого воспитания.

«Молодец» – это первое слово, которое сказал юный Хуан, начавший говорить довольно поздно. Мальчуган рос, наслаждаясь той свободой, которую давало ему полное отсутствие воспитателей и наставников, самостоятельно познавая жизнь. Он носился вместе с детьми работников по главной улице, совершенно ничем от них не отличаясь, в легкой, перешитой и залатанной рубахе и коротких штанах, сверкая босыми пятками, вечно грязный и перепачканный, горланил, как и другие дети, дразнил местного дурачка. Хуан ходил на реку купаться и когда позволяла погода, и когда было холодно, закаливая таким образом организм, способный впоследствии переносить многочисленные невзгоды и тяготы, выпавшие на его долю.

Однажды маркиз де Карабас взял сына, которому исполнился пятый год, на праздник в Севилью, бывшую тогда центром Каталонии. Хуан воочию увидел торжественное шествие, совершаемое ежегодно в Пасху на площади вокруг собора. Священники в расшитых золотом белоснежных одеждах несли огромные, сверкавшие на солнце кресты. Следом шли самые набожные жители Севильи, удостоенные чести тащить на своих плечах носилки, в которых восседала статуя Пречистой Девы Марии. Перед носилками, извиваясь и подвывая, шли бесноватые и юродивые, что во множестве стекались на празднование Пасхи в Севилью и составляли ее неотъемлемую часть. За Пречистой Девой торжественно вышагивали богатые и великосветские горожане, красуясь в лучах яркого весеннего солнца своими нарядными одеждами. За ними толпой валил люд попроще. Все это великолепие сопровождалось изумительным по красоте церковным песнопением.