Джейсон Мотт - Исцеляющая

– Что случилось? – повторяет она, и тут же сама понимает – что.

В густой зеленой траве лежит олениха. Ее шкура того же цвета, что и поздний вечер. Из груди торчит стрела. Животное натужно хрипит.

– Мама… мама… – тянет, словно мантру, Эйва, на ее щеках блестят дорожки слез.

Хизер осматривается в поисках охотника, надеясь, что все можно еще разрешить быстро и безболезненно для оленихи. Никого.

– Она умирает? – спрашивает Эйва.

– Это не твоя вина, – отвечает Хизер, сама не зная почему.

Эйва всхлипывает. Она пытается понять. Как долго это будет продолжаться? И что случится потом? Кто-нибудь ее похоронит? В голове так и роятся вопросы.

А у матери нет ответов. Они обе так и продолжают молча сидеть рядом, переживая этот миг, деля с умирающим животным крохотное пятнышко огромного, жестокого мира. Олениха смотрит на них без страха и даже не вздрагивает, когда ребенок осторожно протягивает руку и гладит ее по шее. Оленья шкура куда мягче, чем представлялось Эйве.

Хизер целует дочь в макушку. Они обе плачут.

Дыхание животного становится все реже. Вдруг Эйва хватает стрелу, пронзившую легкое оленихи, и тянет за древко. После секундного сопротивления стрела выходит. Олениха судорожно дергается, испускает звук, похожий на блеяние. Эйва отбрасывает стрелу прочь.

– Это не поможет, – предупреждает Хизер.

Эйва всей душой желает только одного: чтобы оленихе стало лучше. Чтобы кровь остановилась. Все, что она хочет, – это чтобы смерть прошла стороной, хотя бы один разок. Она кладет ладошки на рану. Оленья кровь тепла, она струится толчками, в такт биению сердца. Эйва закрывает глаза и ждет. Ждет, когда оленихе станет лучше.

Приходит что-то вроде огня, вспыхнувшего под ее руками, или, может быть, электрического разряда. А затем олениха встает на ноги. Кровь все еще течет, но животное уже в состоянии двигаться, пусть и неуверенно.

Хизер подхватывает Эйву и тащит назад по траве. Тело дочери бессильно обмякает.

– Эйва! Эйва! – тормошит ее Хизер и оборачивается на олениху.

Кровь продолжает капать, но куда слабее, чем могло бы быть. Шаг за шагом, оставляя красные капли на листьях папоротника, животное исчезает в лесу.

– Эйва, пожалуйста, проснись! – снова и снова умоляюще повторяет Хизер.

Минуты ползут одна за другой, переплетаясь, словно виноградные лозы. Наконец Эйва шевелится.

– Я в порядке, мам.

Голос дочери низкий, Хизер едва разбирает ее слова, но, услышав, что дочь говорит, она плачет от радости.

– А олениха? – шепчет Эйва. – Она тоже в порядке? Я очень хотела, чтобы она выздоровела.

Хизер оглядывается на кровавую дорожку, протянувшуюся в глубь леса. Она не может понять, что здесь произошло.

– ЭТО ВСЕ ИЗ-ЗА ВАШЕЙ ДОЧКИ, не так ли, шериф? – ворчливо спросил Джон Митчелл и поджал губы, уперев руки в бока.

Джон был шерифом в Стоун-Темпле еще до Мейкона и так и не сумел избавиться от цинизма, приобретенного за годы службы закону. Он был жилистым и, казалось, целиком состоящим из одних углов: острые локти, торчащие плечи, длинный нос и глубокие морщины под глазами, из-за которых Митчелл выглядел хмурым, даже когда был в хорошем настроении. Дети пугались его кислого выражения, хотя бывший шериф был добряком и ребятишек обожал.

Передав дела и значок Мейкону, он по-прежнему каждую пятницу являлся в участок, ревниво следя, как справляется с делом преемник. Хотя речь шла, по большей части, о пропавшем скоте, вечно забредавшем куда-то, или (в зависимости от погоды и сезона) о рыбалке и охоте. Однако сегодня им было что обсудить помимо рыбы и потерявшихся коров.

– Словно ад сошел на землю, – добавил Джон.

– Да, с этим не поспоришь, – кивнул Мейкон.

Оба они стояли у окна в кабинете Мейкона, глядя сквозь щели в жалюзи. Снаружи болтались репортеры с камерами и торчал народ с плакатами. Мейкон отпил глоток кофе, задумчиво наблюдая за этой картиной.

Рабочий день закончился, шериф собирался в эшвилльский госпиталь за дочерью. Ему до смерти не хотелось смотреть на людей, окруживших участок, но и отвести взгляд он не мог. Нужно было понять, а путь к пониманию всегда требует долгих часов, проведенных вопреки своему желанию. Во всяком случае, происходящее лишний раз говорило о том, что весь мир спятил.

Он ежедневно ездил в больницу к дочери, и с каждым днем ему было все труднее туда добираться: пробки, демонстранты, репортеры… А приехав, он вынужден был просто сидеть и смотреть, как у нее берут все новые и новые анализы. Врачи и медсестры сновали вокруг как заводные. Они все время донимали их и кололи. Взяли кровь у Эйвы. Взяли кровь у Мейкона. Они, видите ли, предполагали, что способности Эйвы имеют генетическое происхождение, а поскольку ее мать умерла, Мейкон сделался какой-то подушечкой для булавок, которая должна была подтвердить их теории. Еще они взяли образцы костного мозга и ДНК. И вновь, словно древние жрецы, алкали крови, утверждая, что ответы наверняка скрыты в ней.