Джейсон Мотт - Исцеляющая

– Взял тайм-аут, – улыбнулся Уош. – Хочу испытать на тебе что-то другое. Вот «Моби Дика» купил, могу тебе почитать.

– Я бы предпочла, чтобы ты провыл какую-нибудь песенку, – ответила Эйва. – Раз я угодила в больницу, все должны выполнять мои прихоти. Спой что-нибудь. Что угодно, кроме «На берегах Огайо». Не хочу слушать песен про то, как убивают возлюбленных.

– Знаешь, я больше вообще не буду петь. Отец мне сказал, что лучше не надо.

– Уош…

– По-моему, он считает, что мой голос не очень подходит для пения, – Уош почесал в затылке, прядка густых каштановых волос упала ему на глаза. – Мы же с тобой оба понимаем, что мой голос какой-то дурацкий. А отец, он разбирается в музыке. Думаю, мне стоит к нему прислушаться.

– Заткнись, а? Заткнись и пой. Если так боишься своего отца, то я сохраню твой секрет. – Откинувшись на подушку, она закрыла глаза и приготовилась слушать.

– А я должен буду хранить твой, да? Насчет того, что ты чувствуешь себя не так хорошо, как притворяешься?

– Ага, – тихо проговорила Эйва, не открывая глаз. – И также насчет того, что повторять подобное я не собираюсь ни за какие коврижки.

– Что именно?

– Я устала, Уош. Не хочу больше об этом.

Уош пристально смотрел ей в лицо. Ему ужасно хотелось, чтобы она открыла глаза, но ее веки оставались закрытыми.

– Зачем тогда ты согласилась на эксперимент с собакой? Почему не объяснила отцу, что не хочешь?

– Ты будешь петь или нет?

Эйва открыла глаза, но взглянула на него так, что ему сразу стало ясно: разговор окончен.

– Прошу тебя. – Она сжала его руку.

Уош выдавил улыбку.

– Спеть тебе «Балладу о Джоне Генри»?

– Здорово, – скривилась Эйва. – Еще одна песня, в которой умирают.

– Это часть моего неповторимого обаяния, детка. А теперь помолчи, мне надо подготовиться.

Уош откашлялся, склонил голову, в обычной своей манере, и свел большой и указательный пальцы в кружок. Песня полилась, заполняя собой всю комнату. Эйва лежала и слушала, боль ушла, и пришел сон, навеянный его голосом, словно шелестящей листвой.

В среду вечером секта Преподобного Исайи Брауна, помешавшая в свое время Мейкону сопровождать Кармен к доктору Арнольду, окончательно утвердилась в Стоун-Темпле. Ни будний день, ни холод не остановили адептов. Они прибыли на легковушках, в фургонах и автобусах и соорудили себе лагерь вокруг дуба в центре города. Гостиницы в Стоун-Темпле не было, хотя его жители быстро освоили искусство сдачи внаем комнат и превращения пустошей в прибыльные стоянки для автофургонов и площадки для палаток.

Несколько лет назад город получил от государства субсидию. На эти деньги был разбит небольшой парк, якобы для привлечения туристов. Посреди него рос дуб, такой огромный и древний, какого большинству людей не увидать и за целую жизнь. Его раскидистая крона вздымалась высоко над землей, словно столб зеленого огня. Даже зимой он представлял собой великолепное зрелище: голые ветви на фоне неба напоминали переплетение вены.

В одном из близлежащих старых домов, давно нежилом, устроили что-то вроде художественной мастерской, окна которой выходили в парк. Сюда наведывались художники и поэты. Вдохновленные удивительным дубом, они писали картины, сочиняли поэмы и даже пьесы.

Затем, как и почти все в Стоун-Темпле, дерево начало утрачивать свое очарование. С каждым годом в город съезжалось все меньше служителей муз, пока наконец их поток окончательно не иссяк.

Теперь под оголившимся деревом расположились последователи Преподобного Брауна. Они поселились в палатках с обогревателями, а в дальнем конце парка соорудили широкую сцену. С трех сторон парк окружен был строениями, когда-то принадлежавшими разорившимся ныне фирмочкам, а также жилые дома, где обитали оставшиеся горожане.

В центре сцены стоял Преподобный Исайя Браун с микрофоном в одной руке и Библией в другой: начиналась вечерняя проповедь. Она была посвящена чудесам, совершенным Иисусом, а также тому, что наиглавнейшей обязанностью церкви, а следовательно, и всех прихожан, является подражание прежде всего доброте и бескорыстию Спасителя:

– Легко поверить, что мы – не такие, как Иисус, ибо так оно и есть. Но все же у нас много общего. Мы живем подобно ему. Истекаем кровью так же, как истекал он. Умираем, как умер Иисус. Он за свою жизнь смог совершить удивительные, невозможные вещи, вещи, о которых мы, в своей ничтожности, не способны даже помыслить…

Преподобный медленно расхаживал взад и вперед, стараясь полностью завладеть вниманием аудитории, и при малейшей возможности глядел людям в глаза, чтобы удостовериться, что его слова услышаны. Браун всегда считал, что речь, будь то публичная проповедь или простое выражение признательности, – это пламя сочувствия, доносимое до людей. Стремление души, заключенной в узилище тела, передать другой душе собственные мысли, чувства, самую свою суть. И высшей формой этого стремления, по мнению Преподобного Исайи Брауна, была проповедь, поскольку ее задача заключалась в попытке пробудить людей, приобщить их к чему-то, во что они сами отчаянно хотели поверить, но зачастую считали себя недостойными. Все равно что пытаться соорудить мост между Землей и Солнцем: величественно тяготеющими друг к другу, но разделенными тысячами тысяч миль.