Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине

Сначала на морской глади показались головы, плыву­щие к берегу. Их можно было принять за буйки. Они дви­гались плавно, со скоростью акульих плавников. Их было десять, двадцать – не знаю точно: скопище здесь, скопи­ще там. Выходя из воды, они превращались в рептилий. Их мокрая кожа наводила на мысль о литых чугунных фигурах, облитых растительным маслом. Они прополза­ли несколько метров, а потом вставали в полный рост и становились прямоходящими существами. Однако при движении они слегка наклонялись вперед, как это делает человек, идущий против сильного ветра. Я вспомнил о шуме дождя прошлой ночью. Их перепончатые утиные лапы оказались вне родной стихии. Они вдавливали в пе­сок крупную гальку, разбросанную волнами по берегу, оставляя за собой глубокие следы, словно шли по свеже­му снегу. Из их пастей вырывался шепот заговорщиков. Я не выдержал. Открыв окно, я бросил наружу горящее полено, от которого зажегся бензин, дрова и горы книг, потом закрыл ставни. И стал стрелять через бойницу, не целясь. Существа бросились врассыпную; они прыгали, как обезумевшая саранча в преисподней, и яростно стре­котали. Ничего нельзя было различить за языками огня, которые сначала вздымались очень высоко. За границей пламени иногда вырисовывались их тела: чудовища пры­гали в своей бесовской пляске; я тоже вопил. Они то под­скакивали, то пригибались, то собирались вместе, то рассыпались в. разные стороны, пытались подобраться к окнам и отступали. Чудища, множество чудищ, и еще, и еще. Здесь и там, там и здесь. Я перебегал от одного ок­на к другому, высовывал ствол ружья и стрелял не це­лясь, – один выстрел, два, три, четыре. Заряжая винтовку, я проклинал их, как варвары проклинали Рим, потом сно­ва стрелял и опять заряжал. Так прошло несколько часов, а может быть, минут – не знаю.

Костры догорали. Я понял, что огонь был скорее мо­ральной поддержкой, чем реальным способом защиты. Однако чудища испарились. Вначале я этого даже не за­метил и продолжал стрелять, пока гильза не застряла в затворе. Я стал лихорадочно открывать его, но гильза не выскакивала. Где вторая винтовка? По всему полу бы­ли разбросаны цилиндрические гильзы. Я поскользнул­ся и упал. Пули посыпались у меня из карманов. Я хотел собрать их, но гильзы и пули смешались. Я подполз к ящику с боеприпасами, запустил туда руку и схватил пригоршню патронов, которые обожгли меня холодом. На все это операцию у меня ушло несколько минут. Я с удивлением понял, что рева чудищ больше не слыш­но, и высунул язык, как загнанный пес. Потом посмот­рел через бойницы. Никого. Языки пламени уже не взмывали высоко в небо и были скорее синеватыми, чем алыми. Луч маяка пробегал по берегу через равные про­межутки времени. Какую ловушку они мне готовят? Я не верил этому спокойствию, потому что за окнами еще царила ночь.

Звук выстрела вдали разорвал слои воздуха. Что это могло значить? Стрелял Батис. Они напали на маяк. Я прислушался. Порывистый ветер временами доно­сил до меня шум битвы. Чудовища выли, как яростный ураган, там, на другом конце острова. Размерен­ность, с которой Батис использовал ружье, говорила о необычайно сдержанном характере; он действовал, скорее, со спокойствием укротителя тигров, чем с отчаяни­ем человека на краю пропасти. Я бы сказал даже, что мне послышался его смех, однако я в этом не был уверен.

Я не был хорошим стрелком. Несмотря на преж­нюю подпольную деятельность, мне никогда в жизни не приходилось применять оружие. Сей­час я видел в своем прошлом проявление иронии судь­бы: тайно получая и распределяя сотни ружей; сам я практически никогда не держал их в руках. Как бы то ни было, я твердо решил тренироваться, а всем известно, что в случае необходимости человек обучается любому делу чрезвычайно быстро. У моего ремингтона был оп­тический прицел, который позволял уточнять расстоя­ние. Я устанавливал его на отметках пятьдесят, семьде­сят пять и сто метров и пытался попасть в пустые консервные банки от шпината. Тут возникла первая трудность. Результат целого утра тренировок оказался более чем посредственным. К физической слабости тела добавилось истощение мозга, которое притупило все чувства. Я целился, прищуривая один глаз, но предметы двоились. Моя нервная система разрушалась с огром­ной скоростью. Постоянная угроза смерти сочеталась с невозможностью уснуть, недаром сон издавна исполь­зовали как пытку. Естественные ритмы моего тела не столько нарушились, сколько исчезли. Мне приходилось отдавать приказы своему телу, как это делает офи­цер своим солдатам. Ешь. Пей. Двигайся. Помочись. Не спи! Да, во мне сосуществовали необходимость вы­спаться и страх перед сном. Я пребывал в той области сознания, где стирались границы между бессонницей и лунатизмом. Иногда я заставлял себя совершить то или иное действие: зарядить винтовку или выкурить си­гарету. Патроны не вставлялись, потому что обойма бы­ла полна, а я не помнил, что заряжал ее. Я зажигал сига­рету, а потом обнаруживал во рту еще одну.