Грим - Котельная номер семь [СИ]

— Я вот недавно Букварь читал: мама мыла раму и была не рада гостям, — вставил Данилов.

— Чем вообще занимаетесь? — спросил Павел, чтоб не отвечать на вопрос Сережечки, ибо если отвечать на него со всей искренностью, то пришлось бы невежливо. А он что-то начал испытывать странную робость по отношенью к этим гостям.

— Согласно занимаемому положению, — сказал Данилов, начиная гундосить и валять дурака.

— Как вы могли или не могли подумать, мы здесь не вполне по своей воле, — сказал Сережечка, обходя стол и усаживаясь на лавку лицом к двери. Данилов тут же присел у торца стола на табуреточку. Сережечка открыл папку и сначала заглянул в нее одним глазком, потом развернул ее шире. — Здесь у нас отчетность, договора. Договор аренды, договор на консигнацию. «Общественный договор» Руссо. Так… Договор с предыдущим клиентом, что претензий к нам не имеет и не будет иметь, что бы с ним и когда бы то ни было ни случилось. Вот и подпись, пожалуйста: Елизаров. То, что подпись подлинная, заверено им же. Та-ак… Бланки карт-бланшей, лицензия на убийство. Справка о том, что умный; справка о том, что дурак. Визитная карточка, — он издали помахал визиткой, демонстрируя ее Борисову. На ней промелькнул Веселый Роджер. — На улице подобрал, — пояснил он теперь уже своему приятелю.

— Визитку? — переспросил тот, взяв ее из рук приятеля и внимательно рассмотрев. Потом сунул ее в карман.

— Папку, — ответил Сережечка.

— Значит, не ваша? — с некоторым облегчением спросил Павел.

— Наша-наша, — успокоил его Сережечка. — Так, а что есть у вас?

И он, по-хозяйски шаря в столе, вынул и выложил перед собой: коробок спичек, луковицу, книжку без начала и конца, шариковую ручку, настолько измызганную, словно ее на помойке нашли, и столь беспощадно искусанную, словно кочегарская кривая кириллица журнальных отметок стоила сим беллетристам непомерных усилий.

Сменный журнал он выложил перед собой последним и сразу раскрыл. Прочее же обратно в ящик смахнул.

— Какое нынче число?

— Половина одиннадцатого, — ответил Данилов.

— Надо же, а как на дворе темно. Глянь, что написано обезьяньим почерком: «Пил, пью и буду пить!». Вот дурак! — Он хихикнул. — Смену принял от Елизарого. Видишь, и тут Елизарый. А ты — кочегарка не та, кочегарка не та. Кстати, это не ваши тридцать рублей, затесавшиеся меж страниц?

— Тридцать? Нет, — отказался Павел.

У него были свои тридцать рублей, которые он тут же ощупал в кармане: на месте. Он рассчитывал утром после смены по пути домой хлеба на них купить.

— Хватит на фунт лиха. — Сережечка выложил три десятки на середину стола и вернулся к записям. — А вот уже некоторое обобщение: «Пипл как пил, так и будет пить. Веселие Руси есть пити». Неисправимый романтик, этот нижеподписавшийся кочегар.

— Так это пэ? — нагнулся к нему Данилов. — А я букву бэ так пишу.

— Одно пишем, другое в уме. Этот вышевыпивший кочегар Елизарый не так прост. Патологический политолог. Жаль, что пишет бессвязно. А то бы ему в советники. Хотя мысль прослеживается. «В отечестве небезупречно… Ликвидация безалаберности во всей стране… Довести до нужного ужаса», — продолжал цитировать Сережечка. — Нет, он — готик! «Небольшой фашизм и Европе не повредит». Это Елизарый уже будучи сумасшедшим писал.

Данилов фыркнул и, сунув руки в карманы, эффектно, с преувеличенным вуаля фокусника, вынул и выставил две бутылки чего-то красного, ударив донышками о стол так, что Борисов вздрогнул. Ему показалось, что бутылки разлетятся вдребезги. Но обошлось.

— Нам многое надо обмыть за этим столом, — подмигнул выпученным глазом Данилов Павлу.

Наверное, инспекция, предположил Павел. Тогда понятно. Инспектора, они еще больше нашего пьют.

— С нами рюмочку для романтики?

— Нет, — резко отрезал Павел.

— Это правильно, — сказал Сережечка, ногтем очерчивая в журнале строку. — А то тут вот отмечено: 28- го ноября — споили кочегара Кочнева. Отчего и зачах очаг. Нет, нерадивый все же народ. Ничего не поделаешь с этой страной. — Он захлопнул журнал.

— А я с Елизарым согласен, — с неожиданным жаром сказал Данилов. — Распустился народ. Разболтался на вольном ветру. Страх на них уже не действует. Ужас нужен на них.

— В страхе Божьем жить не хотят, — согласился Сережечка.

— Не хотят, потому что не хочут!

— К вечеру накапливается желание выпить, глядя на эту страну. Хлобыстнешь этак соточку — и мир сразу и резко меняется к лучшему. Многое кажется по плечу. Не хочу портить вам вашу жуткую жизнь, — обратился высокий к Борисову. — В пьянстве, конечно, ничего хорошего, кроме плохого, нет. Но может накатите с нами?