Питер Джеймс - Алхимик

«Если именно таков ваш образ мыслей, почему же вы приняли Нобелевскую премию за достижения в области химии?»

«Порой мне думается, что лучше бы я ее не получал, – пожал плечами Баннерман. – Занимаясь этим направлением, я боялся, что нам придется стать шлюхами, продаваться любому, кто готов профинансировать наличными еще три года работы. – Он улыбнулся, и сквозь грозовые облака речи ученого блеснуло неподдельное тепло его личности. – Нобелевская премия оказалась хорошим козырем».

«Покажи книгу, папа! – думала Монти, глядя на толстый фолиант, который лежал на столе, и камера смотрела на него под углом. – Ты здесь именно для этого – превозносить книгу, а не поносить фармацевтический истеблишмент!»

Журналистка сменила положение и наклонилась к нему. «Ей примерно столько же лет, сколько мне, – подумала Монти, – хорошо за двадцать – симпатичная брюнетка в деловом костюмчике, с узлом волос на затылке». Тоном она подчеркнула, что сменила тему разговора.

«Вы первый молекулярный биолог, который раскрыл тайну человеческих генов, понял, как их включать и выключать. Научный мир оценил это открытие как один из самых важных прорывов всех времен. До сих пор ученые могли идентифицировать отдельные гены, определять, какие из них имеют отношение к тем или иным заболеваниям или старению, но не знали, как ими управлять. Например, ни одна из попыток с помощью генной терапии облегчить страдания тех, кто мучился фиброзами мочевого пузыря, не увенчалась успехом. На вашем месте большинство ученых постарались бы хранить свою работу в секрете, а вы, вместо того чтобы патентовать свои открытия, опубликовали их для всех желающих в новой книге «Генетическая бомба – холокост двадцать первого века».

Камера переместилась на обложку. «Хорошая девочка!» – подумала Монти.

«Почему вы так поступили, доктор Баннерман?»

Он ответил своим глубоким и звучным голосом с легким трансатлантическим акцентом:

«Потому что ни у кого нет права патентовать человеческую жизнь, беря патент на гены. В конечном счете гены дадут ученым полный контроль над жизнью, но кто будет контролировать ученых? – Он снова грохнул своим огромным кулаком по столику. – Не правительства – они будут куплены, все идет к тому, что контроль будет осуществлять фармацевтическая индустрия. Индустрия настолько закрытая, что вас туда даже на порог не пустят. Потому ли, что она опасается, не украдете ли вы ее секреты? Нет! Она боится, что вы можете выяснить, сколько денег она делает и сколько раздает как бакшиш. Вы знаете, что в 1988 году восемнадцать ведущих фармацевтических компаний США заплатили врачам в виде взяток сто шестьдесят пять миллионов долларов?»

Ведущая вздрогнула:

«И у вас есть тому доказательства?»

«Эти цифры опубликованы правительством США!» – с триумфом сообщил Баннерман.

Раздались нестройные крики восторга со стороны банды рэперов, которые приклеились к монитору. Монти тихо простонала. Но журналистка отказалась вцепиться в броскую тему и мгновенно сменила тему беседы. Монти издала вздох облегчения.

«Могу представить, доктор Баннерман, что в данный момент фармацевтические компании со всего мира толпятся у вашего порога, чтобы предложить вам финансирование».

«Они могут разворачиваться и прямиком валить к себе домой, эти подонки! Они тридцать лет не обращали на меня внимания, и вдруг я стал для них всех лучшим другом. Семьдесят процентов наших генов такие же, как у плесени, – но я думаю, что в фармацевтической промышленности этот процент еще выше».

Монти закрыла глаза и снова застонала. «Книга, займись книгой, папа, – нам нужны деньги!»

Конечно, отец имел право поднимать эту острую тему, он имел право резко относиться к промышленности – да и к ряду правительств, которые держали ученых на таком скудном пайке, что вынуждали их эмигрировать или проводить бо́льшую часть жизни в усилиях добыть средства для существования, вместо того чтобы заниматься своим настоящим делом. Но Дик Баннерман был далеко не самым легким человеком, с которым можно спокойно работать или вообще иметь дело. Он считался одним из подлинных enfant terrible [4]от науки. Свою гениальность он никогда не использовал в качестве источника личного обогащения. И теперь, на пороге шестидесяти лет, он ничего не нажил и был по-прежнему несговорчив.

– Ну, как я справился? – Таков всегда был первый вопрос, который он задавал Монти после очередного интервью или выступления. В его карих глазах внезапно появлялось детское выражение, словно он догадывался о своей ошибке, но не хотел признавать ее.