Артем Тихомиров: Приход ночи

Бродяга стал засовывать деньги в карман и глядеть на меня так, словно я была прозрачная, стеклянная.

— Ты потеряешь глаза. Тебе будет больно. Ты будешь очень бояться…

Я не могу ошибаться, потому что с этих слов вся моя жизнь покатилась в тартарары. Он сказал именно это, слово в слово, и его речь была ясная, без шепелявости и сопения.

У меня промелькнула мысль, что это точно какая-то дурацкая, кем-то придуманная история. Что он там мелет? Интересно, что я ему сделала?.. Я сунула руку в карман, и мне попались ключи, холодный металл, прикоснувшийся к пальцам, придал мне уверенности и прояснил сознание. Алкоголь в крови уже не делал меня отважной и наглой, способной ответить хлестким словом на любой выпад. Снова я такая, какая есть. Я могу заплакать, если меня оскорбят, могу ненавидеть себя за нерешительность и восхищаться тем, как Таня умеет себя вести. А также завидовать ей.

Она взяла меня за локоть и сжала.

— Все, хватит.

Эти слова были обращены к бродяге. И тут он повторил то, что сказал в первый раз, с той же самой интонацией — с полной отрешенностью, но в то же время будто понимая, как нелепо это звучит:

— Ты потеряешь глаза. Тебе будет больно. Ты будешь очень бояться.

Я открыла рот, чтобы спросить, на полном серьезе, что он имеет в виду, но Таня уже тащила меня прочь от входа метро. Мы шли, скользя, по корке из черного льда и грязи. Таня следила за тем, чтобы я не упала. Ноги мои стали слабыми — до такой степени я перепугалась.

Через десять метров, у пешеходного перехода, я обернулась, но никакого бомжа возле спуска к станции не увидела. Кажется, это правда весьма неумная история из романа-триллера; но запах, сходивший от бродяги, и звук его голоса были настоящими…

Мы с Таней перешли на другую сторону, пропустив рейсовый «Икарус», и я попросила ее остановиться.

— Что?

Я освободила свою руку и отошла чуть в сторону от движущегося в сторону Северного автовокзала человеческого ручья. Я решила закурить, и стала рыться в поисках сигареты. Таня меня опередила и протянула свой «ЭлЭм». Я взяла, зажгла сигарету.

Сумерки сгущались, зажигалось все больше огней, и мороз с каждой минутой становился крепче. Я представила, чтобы как-то отвлечься и успокоиться, столбик термометра и отметку, ползущую все ниже. Куда там — успокоиться? У меня задрожали руки, и Таня это заметила.

— Ты чего? — спросила она.

— Не знаю. Наверное, замерзла.

— Ты из-за него, что ли? Да перестань. Все они ненормальные, дуреют от того, что пьют или нюхают. Нечего им верить. Ты не веришь?

— Не верю, конечно, — сказала я и подумала, что сумерки очень кстати.

Они не позволяют Тане рассмотреть мое лицо, к которому прилила кровь. Сейчас оно наверняка темно-малинового цвета. Я всегда заливаюсь краской, когда попадаю в неприятную ситуацию или когда мне стыдно. Тут было и то, и другое.

Неприятно из-за страха и омерзения при встрече с бродягой, и стыдно, что веду себя как дура… Вот подходящее слово. Дура!

Литр пива сделал из меня размазню, а Таня бодра и уверена в себе — как всегда.

— Пойдем, еще прогуляемся, — сказала она.

— Да не хочу я.

У меня закружилась голова. Я уже предчувствовала, что завтра мне будет дурно от выпитого.

— Все равно пойдешь. Со мной не поспоришь, — сказала Таня, беря меня за руку.

Я немного поупиралась, лопоча о том, что надо бы уже домой, отдыхать, спать, чтобы завтра быть в форме.

— Люда, завтра воскресенье, — возразила Таня, — зачем тебе форма?

Я не ответила, потому что она была права. Надо выкинуть из головы бомжа и его угрозы и посмотреть на все проще. Расслабиться. Если он разозлился на меня за то, что я не подала ему милостыню, значит, у меня были причины не давать. Я вообще этого не делаю. Правило без исключений. Моя мелочь их не спасет, в противном случае выходит, что я вознаграждаю попрошайничество.

Таня предпочитает откупаться, так это ее право, а мое — стоять на своем.

Я постаралась забыть инцидент, но еще долго, пока мы не повернули за угол и станция не исчезла из вида, оглядывалась через плечо. Даже капюшон сняла ради такого дела. Казалось, бомж преследует меня и уже наступает на пятки, шепча свою белиберду — что я потеряю глаза…

Причем тут глаза? Какой во всем этом прячется смысл?

Я ничего не могла сообразить, не говоря уже о том, чтобы выдвинуть какую-нибудь версию. Я просто была пьяная. Я ненавидела свое слабоволие и нерешительность. Любой может бросить мне в лицо какую-нибудь гадость, а я не найду в себе сил ответить.