Вадим Левенталь - Комната страха [сборник]

Володя отщелкивает ступени и в такт шагам пристукивает ладонью по перилам. Из живота поднимается кислая изжога, Володя старательно сглатывает, чтобы прогнать ее. В груди костью колотится сердце – что-то выпадет? Идти признаваться, бежать обратно в часть, спрятаться где-нибудь, найти Ефима Григорьевича, если жив, знать бы, что со Светой. На улице он вбирает полную грудь воздуха, как он вкусно пахнет. Сколько всего можно сделать. Пойти налево или направо. Медленно или быстро. Встретить кого угодно. На следующем перекрестке тоже можно – прямо, направо или налево. Или, положим, машина. Она может проехать, а может остановиться. Кто из нее выйдет? Капитан с «Казбеком», почему бы и не он. Просто пройти мимо или поздороваться. Даже попросить папиросу, ведь дал же в прошлый раз. Ну, и документы – пожалуйста, всё в порядке. Козырнуть и пойти. Или сказать ему: так-то и так, убил. Да вот, только что. Разговориться. Заберут, конечно, но всё равно. Спрашивать будут. Главное, чтобы вопросы были, на которые отвечать не стыдно. Старуха мертва – ее тоже забрали ангелы. Света скорее всего тоже туда попала. Вот так история. Немцы тут ни при чем, они сами по себе. Нет, я патриот. Люблю Родину. Когда гимн звучит, или флаг поднимали, или фильм был два года назад с прокофьевской музыкой, вставайте, люди русские, на родной земле не бывать врагу, июльская речь, братья и сестры, – всё это заставляет спину выпрямиться, кулаки сжаться, и – слезы из глаз. Всё само по себе, но этим и подозрительно. Думая о любви к Родине, я не знаю, где я в этой любви, это что-то, что приходит со стороны, и это больше меня. И война тоже. Если подумать, война настолько больше меня, что не должна волновать, хотя волнует. Вот что страшно – я не знаю, что это, и откуда взялось, и куда меня ведет. Я опять как слепой котенок – взяли и понесли. А я не хочу быть котенком, у меня жена. Света. Не знаю, что делать. Павел Иосифович прав, он уже умер, он срал кровью, он был прав, надо думать, думать сейчас. Но мир требует действия, и много можно разного сделать, но всё будет мимо, мимо. Вставайте, люди… История пользуется мной, как паровоз углем. Надо бы остановиться и подумать, но мир крутится, как карусель, всё быстрее и быстрее, никто не даст остановиться. В конце концов, не так уж важно, жива ли Света. Теперь всё равно. Партия проиграна. И теперь понятно, что была заведомо проигрышной. Нечестная игра. Никакой истории не получилось, так, набор случайностей. Даже всё равно, возьмут Ленинград или нет. Трупы, трупы, слишком их много, не нужно столько. Не потому, что все они ни в чем не виноваты, нет. Просто достаточно, я уже всё понял. Сдаюсь.

Одной рукой Света стягивает под подбородком платок, другой прижимает к груди холодный хлеб. На Международном толпа народу, город, чуть солнце, оживает. Света сворачивает и мелко перебирает ногами. Под свежим снегом лед, валенки скользят. Рука отлетает в сторону, помогает удержать равновесие и потом снова ловит края платка, чтобы стянуть их. Холодный воздух успевает дотянуться до шеи, Света сжимается и идет осторожнее. Она борется с желанием достать хлеб и откусить от него. Вспоминает очередь – четыре часа, и кто-то умер, не дождавшись. Сворачивает, осталось немного.

В глубине сияющего марева улицы неровно хрустит на холостом ходу мотор, в машину сажают человека. Только через несколько шагов Света понимает, что человек, которого сажают, это Володенька. Она узнает его по посадке головы и по жесту рукой – так он взмахивает, когда говорит и волнуется. Сердце заполняет грудь целиком, Света приостанавливается и тут же бросается бежать. Валенки скользят, края платка подлетают вверх, она еле удерживает хлеб, но бежит. Мотор взревывает, вырываются из-под машины горячие серые клубы, секунду они бегут вровень, но Светины ноги тут же обмякают, а машина исчезает в желтом мареве. Света задыхается, тянет холодный воздух в дрожащую грудь, ловит края платка, поправляет хлеб, в глазах у нее ходят круги, она на ощупь пробирается к дому.

Через каждые пять ступеней ей приходится останавливаться, она приваливается к стене и, закрыв глаза, мучительно дышит. Каждый раз ей кажется, что придется остаться здесь, но ноги еще идут, и она поднимается вверх. Дверь туго поддается, падает на пол свернутая тряпочка, и Света зажимает рот рукой, чтобы не закричать. Кровь на старухином лице уже застыла, а само лицо уже пошло черными пятнами. Света поднимает тряпочку, закрывает дверь и, стараясь не смотреть на труп, заходит в квартиру. В комнате, в сумерках, из-за одеяла тянется по полу полоска света, у кровати стоит Володин мешок. Света вынимает хлеб и кладет его на стол, потом садится на кровать и раскрывает мешок. Достает свои письма, начинает перебирать их, но безразлично откладывает в сторону. Берет со стола хлеб и механически жует его. Глаза перебирают содержимое комнаты: табуретка, кровати, книги в углу, мешок, тряпье, буржуйка, доски, санки. Света замечает, что стало темно, затапливает буржуйку и прижимает к ней ладони. Из тишины рождается слабое гудение, и пока нагреваются стенки буржуйки, становится всё яснее гул самолетов. Взвывает воздушная тревога, Света чуть отнимает горящие ладони. Гул заставляет стены дрожать, так громко Света не слышала его никогда. Ладони остывают, и Света слышит: трещит досочка в буржуйке, захлебывается сирена, булькает в животе, внизу кто-то топает по полу, звякают стекла. Тихое скрипение, с которым расхлопываются раковины бомболюков. То, что теперь слышит Света, – это величавая немецкая музыка.