Дана Посадская - Алтарь

— Ты сам говорил, что бог — это любовь. Как же может быть грешно, что ты меня любишь?

— Ты снова кощунствуешь.

— Когда ты так смотришь, мне кажется, ты меня ненавидишь.

— Я ненавижу не тебя, Анабель. Я ненавижу то зло, что тебя окружает.

— Что же такое, по-твоему, зло?

— Зло — это смерть. Твоё тело мертво, Анабель.

— Нет, мы не мертвы. Как ты не можешь понять? Мы выше жизни и выше смерти. Мы — и то, и другое. Ты снова всё делишь на чёрное и белое.

— А ты снова повторяешь чужие слова.

— Я не знаю. Мои это слова? Или её?

— Кто она, Анабель?

— Неважно. Я не могу говорить с тобой о ней. Не могу. Не спрашивай, прошу тебя.

— Анабель, я не знаю, где ты жила и с кем. Но я точно знаю, что они и их мир — это зло. Но Господь милосерден. Господь дал тебе великую возможность вырваться из этого. Поэтому мы встретились. Я должен спасти тебя, Анабель. Должен вернуть твою душу из ада к свету. Дать тебе веру и смысл. Именно об этом ты всегда мечтала, правда?

— Нет. Не знаю. Зло? Я чувствовала только пустоту… пустоту и безнадёжность. И свободу, от которой хочется кричать. Как будто падаешь в пропасть и знаешь, что будешь падать вечно. Может быть, это и есть тот ад, о котором ты говоришь?

— Да, Анабель. Тот, кто отвергает Господа, будет вечно лететь в адскую бездну. Но я спасу тебя, Анабель. Не знаю, как, но я очищу тебя от греха и скверны, и ты станешь белоснежной, как агнец божий. И тогда мы сможем быть вместе. И ты обретешь, наконец, покой.

— Покой? Я не знаю… Скажи… ты меня действительно любишь?

Голоса затихали, становясь еле слышными. Две тени сорвались и полетели к луне, тая и преображаясь. Того, что они видели и слышали, было более чем достаточно.

— Я убью его, — заявил решительно Люций. — Блестящие тёмные пряди упали ему на лоб, но он, как ни странно, не воспользовался этим, чтобы откинуть их, горделиво красуясь. На его губах блуждала кровожадная усмешка, клыки горели в красной прорези рта; но глаза, рассеяно смотревшие куда-то вдаль, совсем не улыбались. В них разгорался ледяной безжалостный огонь. Сквозь маску позёра и франта неумолимо проступала его истинная сущность. Он облизнулся.

— О, да, кузина, можешь не сомневаться. Я убью его.

— Прекрати, Люций. Что за вздор, в самом деле. Ты просто сошёл с ума.

— Вот как? — он прищурил глаза. — Неужели, кузина, ты полагаешь, что для такого существа, как я, убийство — признак безумия?

— Нет, — Белинда покачала головой, — Как ты не понимаешь? Это было бы ошибкой Люций, чудовищной ошибкой. Мало того — это было бы просто глупо.

— Почему же?

— Ты сам понимаешь, не надо притворяться. Если кто-то из нас убьёт его сейчас, когда Анабель воображает, что любит его, мы потеряем её навсегда. Это подтвердит весь тот вздор, что он нашёптывал ей — что мы зло, нечистая сила… ну, и тому подобное. Она не сможет вернуться, даже если захочет, не сможет принять себя и свою природу. Живой он всего лишь нелепый юнец, чья голова забита банальной чепухой и от которого очень плохо пахнет. Мёртвый он никогда не даст Анабель стать собой. Его призрак будет вечно бродить в её памяти. Он станет её проклятьем. Она не сможет жить, не сможет идти вперёд. Нет, Люций. Воистину, это безумие.

Люций вздохнул — томно, как всегда, и наконец-то отбросил волосы.

— И что же ты собираешься делать, кузина? — спросил он в своей обычной нарочитой манере.

— Ничего. Анабель должна сама пройти через это. Сама всё понять и преодолеть. Иначе…

— Ничего? — повторил он недоверчиво. — Неужели, кузина? Признайся, что ты что-то замышляешь. Ничего не делать и покорно ждать — это совсем не в твоей… вернее, не в нашей природе. Верно?

— Может быть, — Белинда скромно опустила пушистые ресницы; возле кровавых губ вдруг появилась детская ямочка. — Всё может быть, Люций. Мой выход ещё предстоит. Уверяю тебя, я его не пропущу.

-

Утро или вечер?

Он встал. После долгих часов, проведённых на сырых камнях, тело закоченело и онемело. Ступая с трудом как, дряхлый старик, он подошёл к окну.

Небо тусклое и отяжелевшее. Чёрные, обглоданные ветром деревца замерли, нелепо воздевая к нему склизкие червеобразные ветви, как будто кривляясь.

Тишина. Даже ветер зачах и притаился где-то в далёкой лощине.

Монастырский сад — жалкий и увядший. А за ним — ничего. Одна бесконечная пепельно-серая пустошь. Да ещё проклятые уродцы-деревца тянутся и корчатся, словно чёрные руки тех, кто погребён — там, глубоко, в промёрзлой земле. И ни тени, ни звука. Тишина, пустота… и одиночество. Жгучее, пронзительное, точно тягостный волчий вой.