Софья Ролдугина: Веретено [СИ]

Оглянулся вожак, привстал в стременах. И правда, солнце-то уже садится, а дорога вниз идет. Коли здесь под копытами месиво, то что там-то будет?

— С утра, говоришь… — щерится. — А сейчас — назад поворачивать прикажешь?

Думал — стушуется, а она только плечами пожала.

— Зачем же сразу — поворачивать. Моя изба на отшибе стоит — вон, у леса, по тропе. Коли дров нарубить поможете, в сарай пущу на сене переночевать.

Захохотал вожак:

— Может, и накормишь еще?

— Накормлю, ежели щами постными не побрезгуете.

Тут уж задумался седой. На юродивую девка не похожа, а живет на отшибе — видать, не любит деревенских, да и они ее тоже. Может, отомстить кому хочет? Али не понимает, кто пожаловал?

Потом рукой махнул. Никуда деревня не денется, а ночью на колдобинах и впрямь можно ноги коням переломать. А девку на ночь связать можно, чтоб не побежала к своим, не предупредила.

— Уговорила, — усмехнулся. — Показывай дорогу, — и кивнул своим дружкам.

Думал вожак, заведет их девка в болото, однако ж не обманула она — в избу зазвала. Коней под крышу пристроила, к своей скотине. В печь сунулась — и вправду горшок щей вытащила.

Вожак удивился:

— Надо же, не соврала!

— А чего врать-то? — девка все так же плечами пожала. — Вас я накормлю, глядишь, и мужа моего на дальней стороне куском хлеба не обделят.

«Так вот оно что, — смекнул вожак. — Суеверная. Боится за благоверного, потому людям не отказывает». А вслух сказал:

— Как звать-то тебя, блаженная?

— Меланья я. Деревенские Милой кличут.

Ровно ответила — хоть бы раз голос дрогнул.

Поела вольница подорожная — и повеселела. Это на ветру, на дожде легко вид суровый держать, а попробуй в тепле и сытости хмуриться. Разговорились, конечно. Кто-то байки травит, кто-то хохочет, кто-то на Меланию глаз положил — фигура-то у нее видная. Да и сама она, верно, хозяйка хорошая — в избе порядок, чистота, прялка — и та затейливо украшена. Только веретено старое, потемневшее.

— Так как — дров не нарубите?

Вожак про себя усмехнулся — и не боится спрашивать. Вот ведь смелая!

Или глупая?

— Вот вернемся из деревни завтра — и нарубим, — хохотнул. — А покуда радуйся, что хоть тебя не тронули.

Пугает — а ей хоть бы что. Только косу потеребила черную.

— Благодарствую и за это. Коли сами работать не желаете — мне-то хоть дозволите? — и на прялку кивнула.

Шайка хохотом грохнула. Ишь, работящая! А вожак только рукой махнул.

— Иди, пряди. Кто ж тебя не пускает.

Села, по кудели рукой провела… Колесо крутанула тихонечко — нить потянулась. Молчит Меланья, трудится, будто никого больше вокруг и нет. Только напевает вполголоса, а что — не разобрать. То ли причитает по-своему, по-бабьи, то ли просто бормочет, что в голову взбредет.

Долго ли, коротко ли — стих дождь. Разбежались тучи, посеребрила луна листья мокрые, траву и плетень дальний. Нахмурился вожак: хоть пили все простую воду, но захмелели, как от вина. Один глаза закрыл, сонный. Следом за ним другой на руки сложенные голову уронил. А Меланья знай себе нить из кудели тянет… Отяжелели у вожака веки, свинцом тело налилось. Лунный свет из-за ставней в глаза бьет, и чудится разбойнику, что распустились у хозяйки косы, до самого пола свесились волосы. Веретено растет, все больше и больше оно, скоро уж в рост человеческий сделается…

Встала Меланья с лавки, подошла к тому разбойнику, что у самого края спал — и рукой по голове ему провела. Потянулась к веретену тоненькая ниточка. Закрутилось оно снова, да только уже не кудель прядет — плоть человеческую.

Распахнулось окошко, лунный свет заливает горницу, будто молоком. Тихо поет хозяюшка…