Софья Ролдугина: Навья дорога [СИ]

Сашка жмурится и мотает головой. Наваждение рассеивается, уходит, как вода в сухой песок. Померещилось. И случается же!

А потом, когда дорога острым скальпелем врезается в лес, становится не до шуток. Дядька Егор слегка осаживает коней, сани сбавляют ход, бубенцы звенят реже и глуше, но по-прежнему мерно. Сашка, забыв про все, чему учили в университете, прикрывает глаза — так, подремать на минуточку, заснешь тут — с дядькиной болтовней… и едва не вываливается из саней, когда они резко тормозят.

— Тьфу ты, черти, — беззлобно ругается Егор. — Сашка, вылазь, подсобишь — ветка на дорогу упала, надо в сторону оттащить. Видать, от снега сломалась.

Ветка оказывается тяжелой, неудобной — не поймешь, где за нее браться. Зато с этими ковыряниями становится уже не просто тепло — жарко. Дядя еще возится, раскидывая мелкие палки по сторонам, чтоб не мешались, а Сашка отходит в сторону, перекурить.

И замирает.

На обочине, в стороне от порядочно укатанной дороги, там, где снега должно быть по пояс, а то и выше, стоит девушка. Красивая… только как она на таком морозе — и в одной рубахе?

— Ты кто? — выдыхает Сашка прежде, чем в себя приходит. Девушка ступает вперед и вдруг произносит жалобно:

— Барин, а барин… Подари гребешок!

Пальцы на морозе леденеют мгновенно — Сашка и успевает только разок чиркнуть колесиком зажигалки, как она падает в снег. Но за короткую секунду, пока трепещет язычок пламени, успевают глаза различить белое лицо и спутанную волосяную кудель — длинные волосы, концы по снегу тянутся, как лисий хвост. Рыжие такие же…

— К-какой еще гребешок?

Губы не слушаются, замерзли, язык заплетается, и самому-то не понять, что сказал. А девушка — глядь! — уже ближе подошла, вплотную почти, и едва-едва не плачет:

— Барин, подари… пожалей… мне волосы расчесать нечем…

Совсем уже рядом стоит, руками за плечи обвила, как плющ — высокое дерево. Смотрит снизу вверх, глазищами хлопает. А в них ничего нет, одна чернота сплошная, как в колодце. Девушка легкая, как птица, и жар от нее идет.

«Руки бы согреть», — думает Сашка, и пальцы уже сами тянутся к теплу. По спине провести, по волосам спутанным…

— Нет у меня гребня, — есть расческа, но она далеко, в чемодане, а чемодан в санях, а сани где? Потерялись… — И вообще, такое не расчешешь, только отстричь можно.

И только сказал это, как зашевелились волосы, будто живые. Змеями поползли — вверх, вверх, грудь сдавили, шею обвили, в рот набиваются… Сашка вздохнуть хочет — и не может, задыхается, и отчего-то так горячо делается, будто в легких у него живой огонь полыхает. А в ушах плач стоит жалобный:

— Барин, подари гребешок… Худо мне!

И оттолкнуть бы ее, да руки в жгучих волосах намертво запутались. Горят, словно пламя горстью черпаешь. Нету сил на ногах стоять, все закончились. Звон в голове, и льнет к спине укатанная дорога…

— Гляди ж ты, очувствовался! Ну-кась, глотни…

Губы растрескавшиеся тяжело разомкнуть, но пить хочется. Пусть бы и такое, солено-терпкое.

Жарко.

Сашка открывает глаза и видит белый бок печи, бревенчатый потолок, стены, травяными косами увешанные, и старуху. Седые волосы торчат из-под красного платка, глаза щурятся, а на щеке, к скуле ближе, коричневое родимое пятно.

— Баб Люба?

Хмурится недовольно — и все лицо у нее сморщивается разом.

— Неужто признал, касатик? Ай-ай! Вот дела! — бабка шутить изволит. — Говорят, за мной смотреть приехал, а самого второй день лихорадка гнетет. Тьфу, все запасы на тебя, окаянного извела…

Ворчит-то она ворчит, а питье исправно подносит. И глаза тревожные — беспокоилась. Все-таки родная кровь, сестрин внук.

— Баб Люб, а баб Люб… Правда, что у вас навья за деревней живет?

— А то не твоего ума… — начинает знахарка и осекается. Лицо у нее делается перепуганное, но уже через мгновение она продолжает ворчать, словно и не случилось ничего. — Вот ведь дурень, что удумал — на морозе спать. Еще и не такое пригластится! На другой раз, небось, не навью увидишь, а черта, не к ночи он будь помянут…

Сашке делается стыдно за свои горячечные кошмары, хоть он и знает, что в бреду и не такое может привидеться.

А еще его клонит в сон. Опять. За окном ночь опять, только не ясная, как тогда, а ненастная — метет, воет. И чудится в этом вое то ли плач, то ли песня дядькина:

А чья-то ласковая рука распутывает на затылке свалявшиеся от болезни пряди и шепчет кто-то: