Юн Линдквист - Блаженны мертвые

Давид чувствовал, что вот-вот расплачется, и жадно опрокинул в себя полкружки, отвернувшись к сцене. Вот теперь легче. Когда никто не делает вид, будто понимает, что он пережил.

Смерть отчуждает людей.

На сцене зажегся свет, и Лео объявил в микрофон из-за барной стойки: добро пожаловать, представление начинается, поприветствуем нашего конферансье, Бенни Мелина.

Пока Бенни поднимался на сцену, зал наполнился аплодисментами и радостным свистом, и Давид понял, что все же соскучился по этому миру, такому настоящему и фальшивому одновременно. Бенни отвесил сдержанный поклон, и аплодисменты стихли. Он покрутил штатив микрофона — приподнял, опустил, пока микрофон не вернулся в свое исходное положение. Затем он произнес:

— Не знаю, как вас, а меня беспокоит этот Хеден. Вы только подумайте — целый район мертвецов!

В зале повисла тишина. Напряженное ожидание. Хеден беспокоил всех, но вдруг они еще чего-то не знают?

Бенни наморщил лоб, словно ломая голову над сложной задачей:

— Прежде всего мне хотелось бы знать...

Драматическая пауза.

—...Будет ли туда приезжать вагончик с мороженым?

Смешки. Не настолько смешно, чтобы хлопать, но забавно. Бенни продолжал:

— И если да, то будет ли на него спрос?

— И если да, то на какое?

Бенни начертил руками в воздухе прямоугольник, который, по всей видимости, должен был изображать экран.

— Вы только представьте — сотни мертвецов выходят из своих домов на звуки джингла... — Бенни напел простенькую мелодию вагончиков с мороженым и тут же изобразил, как зомби ковыляют к вагончику, выставив перед собой руки. В публике опять послышались смешки, и когда Бенни заревел: — Пломбииир, пломбииир... — раздались аплодисменты.

Давид допил пиво и проскользнул за стойку бара. У него больше не было сил все это терпеть. Он считал, что и Бенни, и все остальные имеют полное право острить на столь актуальную тему, нет, они просто обязаны это делать, но он-то не обязан слушать. Пройдя через бар, Давид вышел на улицу. До него долетел очередной взрыв аплодисментов, и он ускорил шаг.

Самое ужасное заключалось не в том, что над этим шутили. Шутить как раз было можно и нужно, без шуток человек бы не выжил. Самое ужасное, что это произошло так быстро.

После гибели «Эстонии» [45] Пассажирский паром, затонувший 28 сентября 1994 года с большей частью пассажиров и экипажа. прошло полгода, прежде чем кто-то осмелился сострить про носовой визир, да и то без особого успеха. В случае со зданием Центра международной торговли в Нью-Йорке все произошло значительно быстрее — уже через пару дней после теракта в народе появился анекдот про новую дешевую авиакомпанию — Талибанские авиалинии, и люди смеялись. Все это было так далеко, так абсурдно.

Воскрешение мертвецов относилось к той же категории. Все это было так неправдоподобно, что сложно было относиться к этому всерьез. Именно поэтому его коллеги испытывали неловкость в его присутствии — рядом с ним события минувших дней обретали реальность, в то время как для них все это было и оставалось одной нелепой шуткой.

Давид прошел мимо забитой стоянки на Сурбруннсгатан и представил себе обезглавленное тело Бальтазара, бьющееся в судорогах на коленях Евы. Интересно, сможет ли он вообще когда-нибудь снова шутить.

Дорога домой отняла у Давида последние силы. Выпитое наспех пиво плескалось в животе, и каждый шаг давался с трудом. Он бы с удовольствием сейчас забрался в первый попавшийся подъезд и проспал бы на лестнице оставшуюся часть этого кошмарного дня.

Дойдя до дома, он прислонился к стене парадного и перевел дух. Ему совершенно не хотелось, чтобы Стуре из жалости предложил у него остаться. Сейчас ему нужно было побыть одному.

Стуре и не стал ничего предлагать. Сообщив, что Магнус так и не просыпался, он сказал:

— Ну, теперь и домой можно.

— Да, — ответил Давид, — спасибо тебе за все.

Стуре внимательно посмотрел на Давида:

— Ты тут один справишься?

— Справлюсь.

— Точно?

— Точно.

Давид так устал, что речь его сейчас напоминала манеру Евы — сил у него хватало лишь на то, чтобы повторять за Стуре. Они обнялись на прощание, причем по инициативе Давида. В этот раз он все же прижался щекой к груди тестя.

Когда Стуре ушел, Давид какое-то время постоял в кухне, глядя на бутылку, но потом решил, что слишком устал даже для этого. Он вошел в комнату Магнуса и долго смотрел на спящего сына — тот лежал почти в том же положении, в котором он его оставил, — рука под щекой, подергивание глаз под тонкими веками.