Юн Линдквист - Блаженны мертвые

— Я знаю. Извини. Не мог вынести ведро.

Поверх тряпки, прикрывающей его «туалет», теперь лежало одеяло, но запах все равно проникал сквозь ткань.

— Петер, ну нельзя же так.

А как можно?

Флора засмеялась. Теперь, когда все остальные звуки исчезли, голос Петера четко раздавался в ее голове. Пока они здесь, говорить вслух было ни к чему.

Не знаю, — подумала она.

Ну вот. Вечером устроим вылазку, — ответил он.

В ожидании вечера они занимали себя игрой в покер на спички, которая вскоре превратилась в соревнование, кто лучше сумеет скрыть свои мысли. Поначалу они мгновенно угадывали карты друг друга, но спустя какое-то время им уже приходилось попотеть, чтобы вычислить следующий ход противника, продираясь сквозь посторонние шумы, цифры и пение. Вскоре они так наловчились, что от попыток преодолеть все эти мысленные заслоны заболела голова. Тогда они попытались усилием воли заставить себя перестать читать мысли друг друга.

— Какая карта? — спросил Петер, держа перед собой карту рубашкой к Флоре.

В голове тут же мелькнуло: семерка крестей. Сколько бы раз они ни пробовали, ничего не получалось. Как Флора ни старалась заблокировать мысли Петера, отключить телепатию не удавалось. Если человек специально не создавал помех, не читать его мысли было невозможно.

За те несколько часов, что они провели в подвале, Флора узнала Петера лучше, чем когда-либо, пожалуй, даже лучше, чем ему бы того хотелось. А он, в свою очередь, узнал все про Флору. И она даже знала, что он про это думает, а он знал, что думает она. К восьми часам эти психологические игры стали совершенно невыносимыми — такая своеобразная пытка в тесном подвале. Они все чаще поглядывали на окно, проверяя, не стемнело ли еще и не пора ли им отсюда выбраться.

Без десяти девять подвал погрузился во тьму, и только серый прямоугольник окна выделялся на темной стене. Петер произнес:

— Ну что, пойдем?

— Пойдем.

Как хорошо было снова говорить! Разговорная речь была куда беднее языка мыслей с его глубиной подтекста и нюансами значений. К этому времени Флора с Петером были так перенасыщены информацией, что уже почти ненавидели друг друга, и оба об этом знали. Она знала о его латентной гомосексуальности, социофобии и презрении к себе. Она также знала о его сознательной работе над своими недостатками, стремлении к человеческому общению и одновременно страхе перед ним же, повлекшем за собой добровольную изоляцию.

То есть, по большому счету, ничего достойного осуждения или презрения, но все это было слишком близко.

Выбравшись из каморки, Флора повернулась к Петеру и спросила:

— Слушай, давай забудем об этом?

— Не знаю, получится ли, — ответил Петер. — Но можно попытаться.

Убедившись, что во дворе никого нет, они разошлись в разные стороны. Петер пошел выносить ведро и запасаться водой, а Флора направилась туда, где видела своего двойника.

Пока они еще могли нормально общаться, Флора рассказала Петеру про то, что с ней случилось. Петер сначала не понял, что она имеет в виду, но когда она вызвала в памяти тот пронзительный вой и последовавшее за ним видение, он то ли сказал, то ли подумал:

— Я тоже такое видел. Только это была не ты, а волк.

— Волк?

— Да. Огромный волк.

Как только он это произнес, у Флоры перед глазами встала четкая картинка, должно быть, из его детства.

Шуршание велосипедных шин по гравию дорожки, сосны. Поворот — и передо мной волк. В каких-то пяти метрах. Желтые глаза, серая шерсть. Волк большой. Намного больше меня. Мои руки, впившиеся в руль, крик, застывший в горле. Мне страшно. Волк стоит, не шелохнувшись. Я знаю, что сейчас умру. В любую секунду, два прыжка — и я у него в лапах. Но волк смотрит на меня, поворачивается и уходит в лес. Я чувствую, как ногам становится горячо. Я описался. Несколько минут я не могу пошевелиться. Как только я прихожу в себя, я поворачиваюсь и еду в обратную сторону, не смея продолжить путь.

Образ был настолько ярким, что Флора и сама почувствовала зуд в мочевом пузыре, но вовремя спохватилась и взяла себя в руки.

Для меня смерть — это волк, — подумал Петер, и Флора окончательно убедилась в правоте своих подозрений: то, что она считала не более чем рассуждениями на тему смерти, оказалось ее глубоким убеждением: Смерть — это она сама.

Из всех возможных символов Смерти — старухи ли с косой, фигуры в черном плаще или ухмыляющегося скелета — Флора выбрала образ сестры-близнеца. Эта мысль впервые пришла ей в голову пару лет назад, когда Флора, стоя перед зеркалом в темной комнате со свечой в руках, пыталась вызвать Черную Даму, но видела только свое отражение. С этого все и началось.