Ричард Матесон: Немой

— Да, ты должен написать им, Гарри, — так мне кажется.

— Я знаю, что должен, Кора, — ответил шериф.

Молчание. Снова поток боли. И когда она отвела его в спальню, мальчик посмотрел на нее с такой нежностью и жалостью, что она поспешно отвернулась от кровати. Он чувствовал волны ее печали до тех пор, пока шаги ее не затихли где-то в глубине дома. И даже когда она ушла от него, он не переставал слышать ее жалобное отчаяние, бродящее по сонному дому, — так же отчетливо, как он слышал полет ночной птицы за окном, шум далеких ее крыльев.

— О чем ты им напишешь? — спросила Кора.

Уилер глянул на нее поверх стола, и полночь проиграла свою мелодию на часах в гостиной. Кора пересекла комнату и подошла к нему. Она поставила перед ним чашку, и свежий запах кофе ударил в ноздри Уилера.

— Просто сообщаю им о том, что случилось, — ответил Гарри, — о пожаре, о смерти Нильсенов. Спрашиваю у них, не знают ли они чего о родственниках ребенка, не родня ли ему они сами.

— А что, если эти его родственнички еще хуже его родителей?

— Ну же, Кора, — сказал он, чуть не разлив кофе, — я-то думал, что мы с тобой уже все обсудили. Это не наше дело.

Она упрямо сжала губы.

— Испуганный до полусмерти ребенок — это мое дело! — со злостью сказала она. — А что, если…

Она оборвала свои слова, потому что Уилер терпеливо взглянул на нее, ничем не обнаружив своих чувств.

— Ну хорошо, — сказала она, отворачиваясь от него, — ты прав.

— Это не наше дело. — Он не стал смотреть на ее дрожащие губы.

— Он до сих пор не может говорить, а мог бы скоро научиться! Он боится призраков, теней, я не знаю чего!

Она резко отвернулась.

— Но это же преступление! — крикнула она, любовь и ненависть смешались в ней вместе.

— Успокойся, Кора, это пройдет у тебя, — негромко сказал Гарри, — и мы не должны забывать о своем долге.

— О своем долге, — повторила она слова мужа безжизненным голосом.

Она долго не могла уснуть. Их разговор с Гарри не занимал уже ее, и она лежала молча и глядела в потолок. По потолку бежали тени, и ей вспомнилась давняя сцена.

Летний день, время к вечеру, звонок дверного колокольчика. На пороге стоят мужчины, и среди них — Джон Карпентер, а в его руках — что-то завернутое в одеяло. Лицо у Джона совсем бледное. Все молчат, только капли воды падают из этого одеяла на дощатый пол — медленно, точно удары сердца, стучат и стучат по полу в прихожей.

— Они плавали в озере, ваш маленький Уилер и…

Она содрогнулась от рыданий на своей кровати и долго еще дрожала, не в силах совладать с собой и с охватившим ее горем. Руки ее безвольно лежали вдоль тела, подрагивая от нестерпимых воспоминаний. Столько лет, столько лет ждать ребенка, который снова принес бы радость в их опустевший дом!

Во время завтрака Кора выглядела очень сонной, глаза ее потемнели и впали. Она двигалась по кухне, разогревая еду, готовя яичницу и разливая кофе, в полном молчании.

Потом Гарри поцеловал ее на прощание, и она встала у окна в гостиной, глядя, как он выходит из дому и садится в машину. Потом он уехал со двора, оставив у скобы почтового ящика три конверта.

Когда Паал спустился вниз, он улыбнулся ей. Она поцеловала его в щеку, потом стояла напротив него, молча наблюдая за тем, как он пьет апельсиновый сок. Он сидел на своем стуле и держал свой стакан точно так же…

Пока мальчик завтракал, она спустилась вниз к почтовому ящику и забрала три письма, оставленные Уилером, заменив их на три своих собственных. Если даже ее муж спросит почтальона, тот ответит, что он забирал сегодня утром три письма из этого дома.

Паал ел яичницу, а она спустилась в подвал и сунула письма в печку. Сначала сгорело письмо в Швейцарию, потом — письмо в Швецию, потом — письмо в Германию.

Кора перемешала пепел кочергой, чтобы мельчайшие клочки обгоревшей бумаги рассыпались навеки, как легкие черные конфетти.

Недели шли за неделями, и каждый день его сознание слушалось его все меньше и меньше.

— Паал, дорогой мой, как же ты не понимаешь?

Ее терпеливый и любящий голос. Он нуждался в этом голосе и боялся его.

— Хочешь сказать что-нибудь мне? Просто для меня? Паал?

Он знал, что в ней нет ничего, кроме любви к нему, но звуки ее голоса разрушали его. А сковать его ум было все равно, что связать веревками ветер.

— Ты хочешь пойти в школу? Паал? В школу?

Ее лицо было грустным и тревожно беспокойным.

— Постарайся заговорить со мной, Паал, только заговорить!

Он с тоской отгонял прочь звуки ее речи. Лишь когда она замолкала, он мог проникнуть в ее мысли. Звуки только облекали ее чувства в плоть слов. Мысли и чувства соединялись со звуками. Это соединение смысла и слова происходило пугающе быстро. Он изо всех сил сопротивлялся этому. Ему казалось, что утонченные, ясные значения точно заворачиваются в неуклюжее тесто звуков, а потом запекаются в короткие уродливые слова.