Алексей Атеев - Дно разума

– Первого мертвеца я погребал! – с гордостью сообщил Волчок.

Сергей Александрович оглядел старика и протянул ему руку. Дед вовсе не был похож на живую руину, а, напротив, напоминал крепенький соленый огурец. Лицо и лысину Волчка покрывал профессиональный загар, какой бывает у тех, кто постоянно находится на воздухе. С круглого лица взирали хитрые голубенькие глазенки, а толстые губы складывались в добродушную усмешку.

– Ученый интересуется: кто закопан в квартале 123/2? – сообщила Людмила Николаевна.

– Знамо кто. Граждане усопшие. – Старец явно любил придуриваться.

– Это как раз понятно. Но вот кто они такие?

– На могилках ведь написано?

– В том-то и дело, что нет там памятника.

– Бывает. Если хоронили наспех или без шуму, то, конечно, памятник могли и не воздвигнуть.

– Без шума? – переспросил Севастьянов.

– Ага. Имели место такие случаи. Особенно в раньшее время. Иной раз ночью привезут тела…

– Кто привезет?

– Известно кто. Служивые. Сами и закопают. Какие уж тут надгробья. Все тишком. Шито-крыто!

– Я не понял, о ком идет речь? – недоуменно спросил Севастьянов.

– О тех, кого в здешней тюрьме расстреливали, – пояснила смотрительница кладбища. – В тридцатых годах…

– А разве такие факты имели место?

– Еще и как имели! – отозвался Волчок.

– Конечно, это не афишировалось, – понизив голос, словно ее мог кто-нибудь подслушать, произнесла Людмила Николаевна.

– Государственная тайна! – добавил Волчок.

– Я думаю, там, куда мы идем, именно такое захоронение, – сообщила смотрительница. – Случается, приходят люди, говорят: в тридцать седьмом отец сгинул. Знаем, что расстреляли. А где схоронили? Что на это ответить? Иной раз в книге имена сохранились, а обычно никто никаких записей не оставлял. Закопали, и бог с ними.

– Ни одного не сыскали, как ни пытались, – заметил Волчок. – Раскапывать захоронения никто не разрешит, а и если раскопать, как узнать: чьи это кости? И не только здесь хоронили расстрелянных. За город отвозили, особо поначалу. Зароют в поле или в лесочке, и привет.

Вскоре подошли к могилам Дусиных родителей.

– Вот здесь, – сказал Севастьянов и указал на находившиеся поодаль холмики.

– Точно! – заявил Волчок. – Они самые и есть! Я даже их помню.

– Неужели?! – удивилась Людмила Николаевна.

– Кажись, об этих мы и толкуем. Привезли их, как обычно, ночью. На полуторке. Они в кузове лежали. Два мужика, баба… – Волчок взглянул на смотрительницу, – …то есть женщина… Или две женщины? Кажись, две. Одна молодая, другая постарше. Лет сорока. И дети.

– Дети?! – переспросил Севастьянов.

– Да, два мальчика и девочка. Один мальчик совсем кроха. Лет пяти, наверное. А девочка – подросток. Уже все при ней имелось. И, чего меня удивило, они одетые были. Обычно трупы доставляли голыми, а эти в своем. Правда, можно сказать, в исподнем. Только на одном мужике брюки и сорочка, а на остальных – трусы да ночнушки. И все застрелены. Вообще, мне показалось: никакие они не заключенные, а обычные люди. И прихлопнули их дома, а не в тюрьме. Пришли, когда они спали, – и прихлопнули. И тотчас на кладбище… В чем были, в том и привезли. Давай, закапывай!..

– А почему вас позвали? – спросил Севастьянов. – Вы же говорили: они сами хоронили.

– Наверное, потому, что солдат мало было, – пояснил Волчок. – Двое всего, один за рулем, другой в кузове. И старшина третий. Старшина и распоряжался. Я в сторожке спал. Тогда еще конторы не имелось. Приехали, бери, говорят, лопаты, и потащили за собой. Я на подножке стоял, дорогу показывал. Сбросили их из кузова. Место фарами осветили и стали копать могилы. Не особенно глубокие. Каждого в свою положили. Земля тут хорошая. Песок. Копать легко. Однако все равно до утра провозились. И все молча. Я набрался храбрости, спрашиваю одного солдатика: кто, мол, это? Колдуны, отвечает. Какие еще колдуны? – думаю. А старшина как рявкнет: молчать! Ну закопали и уехали.

– И все? – спросил Севастьянов.

– Ага. А чего еще? Мало ли таких случаев было! Я и запомнил их потому, что солдатик колдунами обозвал. А какие уж они колдуны, про то не ведаю. На вид самые обычные люди.

– В каком году это случилось? – спросила смотрительница.

– Точно не помню. В тридцать седьмом… а может, в тридцать восьмом… Или раньше? Запамятовал. Помню, лето было. Я когда последнего закидывал, жаворонок засвистел. Уже рассвело… Ну он и поднялся на крыло. Я еще подумал, как сейчас помню: они мертвые, а птичка живая, и ей нет до них никакого дела. Мыслишка, конечно, дурацкая, а в башку въелась.