Алексей Атеев - Девятая жизнь нечисти

«Явилась? – говорит. – Самое время. Сейчас они будут проходить, а ты выбирай».

«Кого выбирать?»

«Замену твоему Степке».

И только ведьма это произнесла, глядь, кто-то идет. Бабенка смотрит – с их деревни парнишка. Степкиных лет. Правда, хроменький. По сей причине и в армию не берут.

«Этот как?» – спрашивает ведьма.

«Он же хромой. Не годен».

«У нас все годны. До фронта доедет, не сумлевайся. А там уж…»

Та качает головой. Жалко, мол, инвалида.

«Ладно, давай ждать другого».

Еще проходит какое-то время. Новый шагает. Тоже ихний, деревенский. Не молод уж, лет сорок…

«Может, его?»

«Детишки у него… Трое».

Большеносая захихикала:

«Жалостливая ты… Только всех не пожалеешь. О себе подумай».

Вот уж совсем стемнело. Опять кто-то идет. Она в потемках толком и не разглядит. Вроде незнакомый.

Давай этого, – говорит ведьма.

Ну, давай.

Ведьма с места сорвалась и к тому понеслась, но не побежала, а словно по воздуху заскользила. Невысоко так, почти касаясь земли, но точно полетела. И петлями, петлями вокруг него, а тот точно и не видит. Идет себе, посвистывает… Тут наша баба его и опознала. Из соседней деревни, кстати, оттуда, где тетка Марья проживает, из Ширяева… Сирота. Ни отца, ни матери… Митрохой будто кличут. И толковали про него: вроде маленько парнишка не в себе, придурошный… Может, и к лучшему, что таковский попался. Проку от него немного, а Степе, глядишь, и жизнь спасет. И от сердца у бабы отлегло. А зря!

Между тем длинноносая закончила свои полеты и вернулась на исходную позицию.

«Полдела сделано, – сообщила она. – Теперь нужно след его вынуть».

Она посмотрела вслед удаляющемуся парнишке и перекрестила его, но не обычным троеперстием, а, наоборот, снизу вверх и слева направо. Потом достала из своих лохмотьев черную свечу, древнее кресало и склянку с мутной жидкостью.

«Свечка-то из сала некрещеных младенцев отлита, – похвалилась она. – А в бутылке настойка тирлич-травы».

Сообщив эти подробности, ведьма щелкнула кресалом и вмиг раздула трут. Затеплилась свеча, и длинноносая вышла на дорогу и, наклонясь, светила себе под ноги. Наконец она, видно, нашла то, что искала, поскольку встала на колени, поставила свечку на землю.

«Иди сюда, – позвала она глупую бабу. – Таперяча ты должна поссать на его след. Давай поживей… И плюнь туда же три раза. Окропим след тирлич-травой. Так. А, таперяча приговор».

И ведьма чуть слышно зашептала вовсе не русские, бесовские слова. Наша баба опосля всех этих чудес от ужаса едва стояла на ногах. Ей только казалось, будто она все глубже увязает в бездонной трясине. Тут длинноносая перешла на понятную речь: «Заговариваю я свой заговор материным заповеданием; а быть ему во всем во веки нерушимо. Рать могуча, сердце ретиво, мой заговор всему превозмог».

«Ну вот, любушка моя. – Ведьма визгливо засмеялась. – Дельце и обделано. Завтра поутру этот малый пойдет в район, скажется твоим Степкой, его и забреют… А ты веди своего «огурчика» куда подальше, на болота, и пусть там живет, пока лихое время не минет».

«Отплатить тебе чем?» – только и спросила дуреха.

«Не волнуйся, милая, попусту, – хмыкнула длинноносая, – ничего ты мне не должна. Нужно помогать друг другу. У тебя беда – я подмогну, со мной что приключится – ты мне пособишь».

На этом и расстались.

А нужно сказать, место для своего Степушки она уже присмотрела. Эту самую избушку, где ты кантовался. Давным-давно ее один лихой человек поставил.

«Пока лето да осень, пусть там поживет, – решила баба, – а как белые мухи полетят, возьму его в дом. Проведу тайком, в случае чего в погребе пересидит. А там, глядишь, и война кончится».

Возница замолчал, словно что-то обдумывал. Сережа не торопил его. Захочет, сам продолжит.

Аль не интересно? – спросил рассказчик.

Почему же?! Очень даже…

Ну, тогда слушай дальше. Живет, значит, этот Степка на болотах… Мать ему еды натаскала, припасов разных… Ружьишко да охотничий припас у них еще от батьки остался, кое-какое пропитание и самому добыть можно. Сама к нему бегает чуть не каждую неделю, хоть и далеко. Но радости парень никакой не чувствует. Тоска его гложет… Тоска смертная! И совестно ему, и гадко – места найти себе не может. Возьмет, бывало, ружьецо и бродит целыми днями по пустошам. Дождь ли хлещет, вёдро стоит – он все шастает по округе, места себе не находит.

А потом еще хужее стало. Являться к нему тот парнишка стал. Тот, которого они с матерью на войну заместо Степана спровадили. Оказалось, убило его на фронте-то… Вот он и стал приходить к Степке. Придет ночью и стоит в углу… Смотрит… Гимнастерочка на нем не по росту, шинелка сиротская. Только головенка из колючего ворота торчит на цыплячьей шее. В кровище все обмундирование. И лицо в крови и пороховой гари… Один глаз вытек… Жуткий видец! Стоит, значит, и смотрит с укоризной. Вначале молчал. А Степка по первости весьма страшился. Как тот в первый раз явился, отшельник наш думал – умом тронется. И крестил призрака, и молитву читал. Да что толку! В избенке даже иконки не имелось. Да и иконка, надо думать, не больно помогла бы. Души-то свои они с маткой уже загубили, с бесовщинкой связавшись. Ладно. Молчит, значит, гость-то ночной. Только смотрит… Степка малость пообвыкся, уже не так страшится. Тут призрак и заговорил. Зачем, толкует, ты меня со свету сжил? Знаю, не твоя задумка, маманьки твоей. Но мне от этого легче разве? Ведь сирота я сызмальства. И так лиха в достатке хлебнул. И вот вы извели меня, жисть мою себе забрали. Что я вам сделал? Меня, если б не ведьма, в армию не забрали. Больной я… Ногами хворый. Поморозил их малолеткой. Через них и погиб… Отнялись вроде. В окоп спрятаться не успел. Тут снарядом и накрыло. А все из-за вас…