Уильям Ходжсон - Карнакки - охотник за привидениями

За Баумоффом числилась некая распря с атеистом, профессором физики по имени Гаутч, который использовал чудесные факты из жизни и смерти Христа в качестве основания для нападок на теории Баумоффа, покушаясь на них как в своих лекциях, так и в прессе. Особенно едкому неверию он подвергал теорию Баумоффа о том, что Крестная Тьма представляла собой нечто большее, чем растянувшаяся на несколько часов облачность, превращенная во тьму восточным образом мышления и речи.

Однажды вечером, по прошествии некоторого времени после того, как дружба наша приобрела реальные очертания, я забежал к Баумоффу и застал его пребывающим в состоянии огромного возмущения какой-то статьей профессора, содержавшей самые свирепые нападки на его теорию значения Крестной Тьмы. Бедняга Баумофф!

Атака эта была исключительно тонкой, предпринятой весьма ученым и здравомыслящим логиком; человек этот был гением. Подобного титула способны удостоиться немногие, но Гаутчу он принадлежал по праву!

Баумофф принялся рассказывать мне о своей теории, а потом предложил, не сходя с места, провести небольшой эксперимент, подтверждающий его мнение. Походя, он сообщил мне несколько чрезвычайно заинтересовавших меня вещей. Напомнив мне для начала о том основном факте, что свет передается к глазу посредством не поддающейся определению среды, именуемой эфиром, он сделал и следующий шаг, указав, что с точки зрения более фундаментальной, то, что мы называем светом представляет собой вибрацию эфира, содержащую определенное количество волн в единице времени и создающую на нашей сетчатке определенное ощущение.

Я согласно кивнул, поскольку, как и все, прекрасно знаком с подобным утверждением. Основываясь на этом он немедленно предпринял новый шаг и сообщил мне, что во время великого эмоционального напряжения существует и невыразимо нечеткое, но измеримое потемнение атмосферы (большее или меньшее в зависимости от силы духа конкретной персоны), всегда наблюдающееся в непосредственной близости от человека.

Шаг за шагом Баумофф объяснил мне, каким образом исследования привели его к заключению, что это необычайное потемнение (в миллион раз более слабое, чтобы стать явным для невооруженного глаза) может быть произведено лишь посредством некой субстанции, обладающей способностью возмущать или прерывать вибрацию света. Иными словами, в момент любой необычной эмоциональной активности в непосредственной близости от страдальца возникает некоторое возмущение эфира, способное оказать воздействие на вибрации света, прерывая их и создавая упомянутое бесконечно малое потемнение.

— В самом деле? — спросил я, когда он сделал паузу и посмотрел на меня, словно рассчитывая, что я успел прийти к некоему определенному заключению на основании предложенных им соображений. — Продолжайте.

— Итак, — сказал он, — разве вы не понимаете, что тонкое потемнение вокруг страдающего человека имеет большую или меньшую величину в зависимости от личности страдающего человека. Теперь ясно?

— Ох! — удивленно и с долей понимания вздохнул я. — Теперь ясно. Вы хотите сказать, что если муки обыкновенного человека могут привести к слабому возмущению эфира и соответственно слабому потемнению, то Муки Христа, обладателя Неподдающейся измерению Личности, вызовут в эфире страшное потрясение, способное невероятно ослабить вибрацию света, и в этом содержится подлинное объяснение Тьмы Распятия; и тот факт, что подобная чрезвычайная и явным образом немыслимая Тьма была зафиксирована, ни в коей мере не умаляет совершенного Христом Чуда? Но напротив является неизреченно чудесным, несомненным доказательством Его Божественной природы? Так ведь? Так? Скажите мне?

Баумофф только удовлетворенно покачивался в своем кресле, постукивая кулаком одной руки по ладони другой и удовлетворенно кивая в такт моему изложению его теории. Понимание было приятно ему… исследователь всегда алчет понимания.

— А теперь, — сказал он, — я намереваюсь показать вам кое-что.

Достав из жилетного кармана небольшую заткнутую пробкой пробирку, он высыпал ее содержимое (состоявшее из единственного серо-белого зернышка величиной примерно с две булавочные головки) на десертную тарелку. Аккуратно раздавив ее сделанной из слоновой кости рукояткой ножа, он капнул на порошок каплю воды и размял в серо-белую пасту. Достав затем свою золотую зубочистку, он поместил ее в пламя небольшой химической спиртовки, горевшей на столе после обеда для раскуривания трубок. Он продержал золотую металлическую полоску в огне, пока она не раскалилась добела.