Мишель Цинк: Пророчество о сёстрах

Дверь в Темную комнату.

Странно, очень странно, что именно эта дверь из всех многочисленных дверей дома сейчас приоткрыта, но еще удивительнее слабое сияние, струящееся из узкой щели.

Я перевожу взгляд вниз, на свою отметину. Даже в сумраке коридора отчетливо видно, как она темнеет на запястье. «Не этого ли я хотела? — думаю я. — Не таит ли Темная комната ключей к разгадке смерти отца или появления у меня этого знака?» Сейчас, в эту самую минуту, все выглядит, точно меня нарочно призвали сюда — узнать ответы на вопросы, которые давно не давали мне покоя.

Я осторожно крадусь по коридору, старательно поднимая ноги, чтобы подошвы шлепанцев не шаркали по деревянному полу. Однако, добравшись до двери в Темную комнату, останавливаюсь в нерешительности.

Внутри кто-то есть.

Из комнаты доносится голос — тихий, но настойчивый. Не тот панический шепот, что призвал меня сюда. Не хор разрозненных голосов. Нет. Всего один голос. Один человек что-то шепчет в Темной комнате.

Я не смею приоткрыть дверь пошире — а вдруг она заскрипит? Поэтому я наклоняюсь к самой щели, осторожно заглядываю через нее в комнату, хотя щелочка совсем узкая — поди разбери хоть что-нибудь. Сперва я ничего толком и не вижу — лишь тени да неясные очертания. Но скоро глаза привыкают к темноте, и я различаю свисающие белые полотнища чехлов на мебели, темную громаду — платяной шкаф в углу — и какую-то фигуру, что сидит на полу в окружении свечей.

Элис!

Моя сестра сидит на коленях на полу Темной комнаты, закрыв глаза и опустив руки вдоль тела. Свет множества свечей омывает ее тело мягким желтоватым сиянием. Она что-то бормочет, шепчет, точно обращаясь к кому-то совсем рядом, хотя я не вижу ни единой живой души в такую узкую щель.

Я оглядываю комнату, осторожно, чтобы случайно не задеть дверь, не расширить щель, не разбудить Элис. Внутри больше никого нет. Лишь Элис все так же бормочет что-то себе под нос, как будто исполняет некий диковинный ритуал. Но даже и эта зловещая церемония, от которой у меня по всему телу ползут ледяные мурашки, не самое странное из всего, что я вижу.

Страннее всего то, что сестра сидит, откинув ковер — большой потертый ковер, который лежал в маминой спальне, сколько я себя помню. Она сидит — с таким естественным видом, точно делала это бесчисленное количество раз — в самом центре начерченного на полу крута. В мареве свечей черты ее лица кажутся угловатыми, неузнаваемыми, заострившимися.

Холод неотапливаемого коридора сочится сквозь тонкую ткань моей сорочки. Я делаю шаг назад. Сердце так колотится в груди, что я боюсь, Элис услышит этот стук даже в Темной комнате.

Я развернулась и, крадучись, пошла обратно по коридору, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Заставив себя идти спокойно и медленно, я захожу в свою спальню, запираю за собой дверь и опрометью кидаюсь в тепло и безопасность постели. И долго, долго еще лежу без сна, пытаясь изгнать из памяти образ Элис, залитой мерцающим светом в центре круга, звук ее голоса, что-то нашептывающего кому-то, кого там нет.

На следующее утро, стоя в потоке струящегося из окна ясного света, я закатываю рукав ночной сорочки. Все выше, выше — пока не показалось запястье. Отметина стала еще темнее, кольцо, что обрамляет ее, — толще и отчетливее.

Но это не просто кольцо — а с каким-то узором.

В ярком свете дня совершенно очевидно, что это за узор — какое-то существо, обвившееся вокруг кольца, — именно из-за него края кажутся не очень отчетливыми. Я провожу пальцем по отметине, ведь она выступает над кожей, как шрам, прослеживаю очертания змеи, обвивающейся вокруг кольца и поглощающей собственный хвост.

Йоргуманд.[1] В древнегерманской мифологии — Мировой змей, опоясывающий всю Землю. Чаще его имя встречается в несколько ином написании — Йормунганд или Ермунганд. — Здесь и далее примеч. пер.

Немногие шестнадцатилетние девочки узнали бы его — но я видела этот символ в отцовских книгах по мифологии. Знакомый и пугающий — с чего бы ему появляться у меня на руке?

Может, рассказать тете Вирджинии? Я лишь на долю секунды задумываюсь, но тотчас же отбрасываю эту мысль. Ей и так хватило горя и забот из-за смерти отца. Кроме тетки у нас нет больше никаких родственников, и теперь мы остались целиком на ее попечении. Нет, я не стану лишний раз ее беспокоить.

Я прикусываю нижнюю губу. Невозможно думать о сестре, не вспоминая, как она сидела ночью на полу Темной комнаты. Вот что, спрошу-ка у нее, что она там делала. Учитывая все обстоятельства — вполне логичный вопрос. А потом покажу отметину.