Мишель Цинк: Пророчество о сёстрах

— Ну вот. Моя очередь.

Я изгибаюсь назад, протягиваю руку к расческе. Она поворачивается, послушно, как ребенок.

— Лия?

— Что?

— Если бы ты знала что-нибудь про маму… Если бы помнила что-то, что-то важное — ты бы мне сказала?

Голос у нее тихий, неуверенный — я и не слышала еще, чтобы она говорила так робко.

От этого странного вопроса у меня перехватывает дыхание.

— Да, Элис, конечно. А ты?

Она отвечает не сразу. В комнате слышен лишь тихий шелест расчески по шелковистым волосам.

— Наверное.

Я расчесываю ее волосы и вспоминаю. Но не маму. Только не сейчас. Саму Элис. Нас. Близнецов. Вспоминаю время до рождения Генри, до того, как мама затворилась в Темной комнате. До того как Элис сделалась скрытной и странной.

Оглядываясь на наше детство, я бы легко могла сказать, что мы с Элис были очень близки. В порожденном воспоминаниями приливе нежности я снова слышу ее тихое дыхание в ночной темноте, ее голосок, что-то лепечущий в полумраке нашей общей детской. Я пытаюсь вспоминать былую близость, заглушить шепоток, напоминающий мне, как сильно мы отличались — уже тогда. Ничего не выходит. Если не лукавить, я признаю: мы всегда поглядывали друг на друга с опасной настороженностью. И все же именно ее теплую ладошку сжимала я, засыпая, именно ее кудри смахивала со своего плеча, если она во сне придвигалась слишком близко.

— Спасибо, Лия. — Элис поворачивается, заглядывает мне в глаза. — Знаешь, мне недостает тебя.

Щеки мои начинают пылать — столь пристально она глядит на меня, столь близко ее лицо к моему. Я пожимаю плечами.

— Элис, я же тут, рядом, как всегда.

Она улыбается — но в ее улыбке сквозят печаль и понимание. Нагнувшись еще ближе, Элис обнимает меня тонкими руками, как обнимала, когда мы были детьми.

— И я тоже, Лия. Как всегда.

Она поднимается и, не сказав больше ни слова, выходит. В тусклом свете я сижу на краешке постели, пытаясь отгадать причину ее необычной грусти. Меланхоличность — совсем не в стиле Элис. Хотя, наверное, сейчас, после папиной смерти, все мы особенно уязвимы.

Мысли об Элис позволяют мне оттянуть момент, когда придется взглянуть на запястье. Чувствуя себя распоследней трусихой, я пытаюсь набраться мужества, чтобы поднять рукав ночной сорочки. Снова взглянуть на отметину, появившуюся после того, как тело отца обнаружили в Темной комнате.

Наконец подтягиваю вверх край рукава и твержу себе: гляди не гляди — а все равно, что там уже есть, никуда не денется. Мне приходится крепко сжать губы, чтобы удержаться от крика. И поражает меня не сама отметина — снизу, на мягкой части руки, — а то, как она потемнела, даже в сравнении с сегодняшним утром. Крут стал гораздо яснее, отчетливее, хоть я по-прежнему не могу толком разглядеть его неровные, ломаные границы.

Я борюсь с подступающей паникой. Мне все кажется, что должно быть какое-то спасительное средство — что я должна что-то сделать, кому-то рассказать. Но кому я могу рассказать такое? Прежде я побежала бы к Элис — кому еще доверить такую тайну? Но даже сейчас я не могу не замечать: мы с сестрой все больше отдаляемся друг от друга. Теперь я отношусь ней иначе, настороженно.

Я убеждаю себя, что нет нужды никому рассказывать о столь странных вещах — ведь наверняка, наверняка через несколько дней все пройдет. Инстинктивно я понимаю, что это ложь, но я имею право верить в это в такой день, как сегодня.

День, когда я похоронила отца.

Скудный ноябрьский свет шарит пальцами по комнате. Айви входит, неся чайник с горячей водой.

— Доброе утро, мисс. — Она наливает воду в тазик на умывальнике. — Помочь вам одеться?

Я приподнимаюсь на локтях.

— Нет, спасибо. Я сама.

— Хорошо, мисс.

Она выходит из комнаты, унося пустой чайник.

Я откидываю одеяло и подхожу к умывальнику, рукой помешиваю воду в тазике, чтобы хоть немного остудить ее перед умыванием. Закончив умываться, вытираю лицо, вглядываясь в зеркало. Мои зеленые глаза бездонны и пусты, и я гадаю, могут ли душевные переживания отражаться на внешности. Может ли печаль излучаться через вены, живые ткани, кожу — наверх, туда, где будет видна всем. Трясу головой, отгоняя эту пугающую мысль, и в зеркале вижу, как каштановые, еще не забранные в прическу волосы качаются, задевая плечи.

Я снимаю ночную сорочку, стаскиваю с трюмо нижнюю юбку и чулки, начинаю одеваться. Когда я разглаживаю на бедре второй чулок, в комнату без стука влетает Элис.