Мишель Цинк: Пророчество о сёстрах

Хотя отец умер уже три дня назад, я все время находила чем заняться. Надо было утешать Генри, и, несмотря на то, что организацией похорон занималась тетя Вирджиния, казалось абсолютно справедливым, чтобы я помогала ей во всем, в чем только могла. Во всяком случае, так я твердила себе. Теперь, в пустой гостиной, где царит полная тишина, лишь тикают часы на каминной полке, я понимаю, что просто-напросто оттягивала этот миг — миг, когда мне придется подняться по лестнице и пройти мимо пустой спальни отца. Миг, когда придется признать: его и в самом деле нет больше.

Я быстро, пока еще не растеряла решимости, встаю и, сосредоточившись лишь на том, чтобы переставлять ногу за ногой, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, стремительно иду по коридору восточного крыла. Проходя мимо спален сперва Элис, а потом Генри, я не могу оторвать глаз от двери в самом конце коридора. От комнаты, где некогда находились личные покои моей матери.

От Темной комнаты.

Когда мы с Элис были маленькими, то всегда говорили о ней только шепотом, хоть я сама не знаю, почему в конце концов стали называть ее Темной комнатой. Должно быть, потому, что просторные комнаты с высоким потолком, комнаты, в которых девять месяцев в году ярко пылает огонь, кажутся непроглядно темными только в том случае, если в них совсем никто не живет. И все-таки даже при жизни мамы ее спальня казалась темной — ведь именно там затворилась мама за несколько месяцев до смерти. Там она словно бы уплывала все дальше и дальше от нас.

Я захожу к себе в спальню, раздеваюсь, натягиваю ночную рубашку. Сижу на постели, до блеска расчесывая волосы, как вдруг стук в дверь заставляет меня замереть.

— Да?

Из-за двери доносится голос Элис:

— Это я. Можно?

— Ну конечно!

Дверь, чуть скрипнув, отворяется, в нее врывается порыв холодного воздуха из неотапливаемого коридора. Элис быстро закрывает ее, подходит к кровати и садится рядом со мной — как в детстве. Ночные рубашки у нас тоже почти одинаковые, как и мы сами. Почти, да не совсем. Элис всегда просит, чтобы ей шили рубашку из тонкого шелка, а я сызмальства предпочитала моде удобство, а потому всегда, кроме лета, ношу фланель.

Элис тянется за расческой.

— Давай я.

Стараясь не выказать удивления, отдаю расческу и отворачиваюсь, чтобы Элис было удобнее. Вообще-то мы с ней не из тех сестер, что вечерами расчесывают друг другу локоны или делятся девичьими секретами.

Она ведет расческу длинными взмахами, начиная с самого верха, а потом вниз — до кончиков волос. Глядя на двойное отражение в зеркале трюмо, трудно поверить, что нас хоть кто-то отличит друг от друга. С такого расстояния, да еще в тусклом мерцании огня в камине мы выглядим совершенно одинаково. Волосы наши в полумраке отливают одинаковым оттенком спелого каштана. Скулы — одинаково косые. Впрочем, я знаю: есть в нас и крошечные различия, что позволяют тем, кто с нами близко знаком, безошибочно отличать, где кто. Еле заметная округлость моих щек составляет контраст с более острыми очертаниями лица сестры, а чуть хмурая самоуглубленность моих глаз — лукавому огоньку ее взора. Элис сияет и искрится, точно драгоценный камень в лучах солнца, я же размышляю, сопоставляю, задумываюсь.

В камине трещит огонь. Я закрываю глаза, расслабляю плечи, отдаваясь на волю убаюкивающего ритма взмахов расчески. Рука Элис нежно поглаживает меня по голове.

— Ты ее помнишь?

Я распахиваю глаза. Вопрос необычен — ив первый миг я не знаю, что и ответить. Нам было всего по шесть лет, когда мама погибла, необъяснимым образом свалившись с утеса близ озера. Генри родился лишь за несколько месяцев до того, но врачи уже недвусмысленно дали понять отцу, что его долгожданный сын никогда не сможет пользоваться ногами. Тетя Вирджиния всегда говорила, что после рождения Генри мама больше не стала такой, как прежде. Вопросы, окружавшие ее смерть, и по сей день остались тайной.

Я могу ответить лишь правду:

— Да, но совсем плохо. А ты?

Элис отвечает не сразу. Она молчит, все так же водя расческой.

— Кажется, да. Но только отдельными вспышками. Наверное, отрывочные моменты, как-то так. Я часто гадаю, отчего помню ее зеленое платье, но не помню голоса, которым она читала нам вслух. Почему отчетливо вижу томик стихов, что лежал у нее на столике в гостиной, но не помню, как от нее пахло.

— Жасмином и… по-моему, апельсином.

— Правда? Она так и пахла? — бормочет сестра у меня за спиной. — А я и не знала.