Клод Сеньоль: Чупадор

Повинуясь сильнейшей тяге, я углубился в эту улочку, лишенную всех тайн, кроме тех, которые ты сам придумываешь для нее.

Затем столь же настойчиво меня привлекла улица Ксавье-Прива. Метрах в ста желтым светом сияло кафе, приют для пьяниц. А неподалеку от него умирал газовый фонарь, как бы показывая, что главное не свет, а предупреждение — не споткнись, мол, о мой вековой скелет.

Я двинулся вперед и вскоре различил под этим освещением прошлого века мужчину, сидящего на тротуаре, опустив ноги в канаву.

Решив, что речь идет о несчастной жертве, которую исторгло из себя соседнее кафе, я приготовился равнодушно миновать его. Но совершенно молчаливый человек с гордой головой слепца, вовсе не захмелевший от дрянного алкоголя, яростно рисовал на листках бумаги и тут же равнодушно бросал рисунки к ногам.

Я сделал еще несколько шагов и обратился к мужчине. Он, не ответив, поднял взгляд, и по тому, как он прищурился, заметив меня, я понял, что незнакомец вовсе не слеп. Наклонившись, я с удивлением увидел, что он гусиным пером рисовал дьявольских чудовищ с пугающим или ироничным обликом.

Его, похоже, нельзя было остановить, как ничто не могло и меня заставить двинуться дальше. Я стоял застыв, словно на пороге иного мира.

Наконец я извлек свою визитную карточку и сунул мужчине в руки, настаивая, чтобы он пришел ко мне. Потом живо нагнулся и подхватил пачку рисунков, валявшихся на дороге…

— Жанна, — сказал я, — открой секретер и отыщи зеленую папку. Да, там… Посмотри на эти странные и суровые наброски… Они подписаны именем Эль Чупадор.

Совсем обессилев, я поворачиваюсь в сторону окна… Ночь уже там она точна в свиданиях со мной. С внезапным страхом я перевожу взгляд на Жанну, и она с ужасом видит, как глаза мои пытаются убежать сами от себя… убежать от Своей трагедии.

Звеня вехами — призывами башенных часов, — новая ночь уже перевалила на вторую половину, а мои взгляды, буквально прилипшие к шторам, не замечают ни малейшего движения, предвестника жестоких мучений… Я так напряжен от ожидания, что готов способствовать болезненному бегству тех остатков крови, которые еще удерживаются сетью плоти, чтобы напитать еще раз эти неизвестные руки, беспощадный пресс чудовищного виноградаря…

Уже половина ночи свернулась в огромную штуку ткани, которую Время наматывает со дня Творения, дабы вручить неведомому Хозяину пространства, имеющему право на нее.

И поскольку шторы спальни все не раздвигаются перед пальцами, принадлежащими рукам, протянутым из-за таинственных кулис, я понемногу начинаю дрожать — надежда во мне обретает опору.

Не ощущая никаких удушающих объятий, не испытывая тоски, я слышу чудесную музыку… И хотя я очень слаб, но начинаю напевать мелодию детства, которая выплескивается из моей памяти с четкостью хрустального звона. Я напеваю, и мое пересохшее горло наслаждается чистым течением песни. Я улыбаюсь, и улыбка моя нежна и легка, как пудра. Я плачу, и глубокие морщины страданий на моих щеках впитывают влагу слез, как некий небесный бальзам…

Во мне осталось так мало крови, что Смерть, любезный гид, поддерживает меня под локоть. Разве важно, что, превратившись в гимн жизни, мои песенки притупляют клыки этой удивительно спокойной ночи, хотя они, похоже, наконец решились ускорить мою кончину.

Мелодия оставляет сладковатый привкус на губах, и я буквально вижу, как взлетают шелковистые ноты… Они светятся, эти языки мертвого пламени, медленно обвиваются вокруг моих конечностей, лаская кожу и согревая своим успокоительным теплом. Вскоре эйфория помогает мне подняться, и делать это мне легко, ведь я вешу не как взрослый человек, а как его горькая слезинка…

Музыкальная нить возвращается, проникая в мои уши, проскальзывая, словно теплое цветочное масло, сквозь барабанные перепонки. Последние дурные мысли, таящиеся в недоступных уголках моего существа, пропитываются добротой и облачаются в белый саван отпущения грехов.

Вдыхая аромат елея, ощущая зажатую губами розу, я пытаюсь привстать и бросить усталый взгляд к подножию постели. На мгновение замираю от неожиданности, а потом от ужаса… Нотки моей песни тут же превращаются в стальные гвозди, прокалывающие барабанные перепонки… Роза обрастает шипами, раздирающими в кровь мой рот.

Напротив меня, вцепившись в дерево кровати, две руки, затерянные за гранитной стеной, ждут… пальцы-крючья, готовящиеся взять на абордаж мое спокойствие.