Клод Сеньоль - Чупадор

Если бы можно было вскочить, побежать, завладеть этими двумя отвратительными штуками. Вступить в борьбу с ними, найти окончательную смерть, дать себя задушить, если так суждено, но не угасать в ритме капельницы долгими ночами страданий и боли, настроенными на безжалостное движение часового механизма!

..Наконец руки осторожно хватаются за кончик одной из артерий… начинают вытягивать ее, как огромного червя, и сматывать в моток. Эластичные пальцы тянут артерию, отбрасывая ненужные вены и капилляры, как сорняки. Пальцы выполняют работу с тщательностью и получают ровный моток артерии без ее разветвлений…

Ощущая невыносимое движение вытягиваемой артерии, я даже не могу для облегчения страданий застонать, как человек, которого заживо лишают корней жизни.

… Когда все мои артерии смотаны в ровные мотки и уложены на подоконник, я понимаю, что сегодня навсегда лишусь своей крови… В отчаянном усилии мне удается пронзить собственную грудь душераздирающим воплем. Увы! Это лишь глухой стук куска мрамора, который падает на пол, не вызвав даже эха.

Закончив свой неторопливый труд, руки неспешно удаляются, унося с собой мотки моей крови…

Хватит ли ее у меня до утра, когда мой бессильный друг напоит меня пурпурной влагой!

Небесный дар — дневной луч падает на меня и укутывает теплом. Он со спины освещает Жанну, стоящую на коленях у моего изголовья, — ее окружает золотой ореол, такой же, что окружал, наверное, первую женщину.

В этом сиянии Жанна движется как истинный ангел, совсем не похожий на раскрашенные деревянные фигуры, которые перекрашивают в течение долгих веков, чтобы поддержать на их щеках розовые отсветы жизни, показывая тем самым, что без людей Время пожрало бы их лица, превратив в безымянных серых птиц.

Истинно преданное существо, Жанна до головокружения любит меня. Ее желание подбодрить так воздушно. Ее воля помочь мне исцелиться так энергична, что Жанне удается как бы воспарить в воздухе. Да, мне кажется, Жанна буквально летает по моей спальне. Она оказывается рядом с постелью, поддерживает меня словами, но стоит мне застонать, поворачиваясь на бок, как она оказывается с другой стороны, успокаивая волшебным прикосновением пальцев… всего-навсего подушечками пальцев… Ах, Жанна!..

Куда лучше, чем озабоченный Гарраль, Жанна умеет помочь мне преодолеть каждую ступеньку в хаотичном лабиринте иссушающей болезни.

Понемногу присутствие Жанны вливает в меня спокойствие, я ощущаю себя сытым и утешенным ее сдержанной улыбкой. Она говорит со мной, как с ребенком, которому надо разъяснить все о жизни, хотя я взрослый человек и давно все это знаю.

Сегодня, чтобы не дожидаться молчания в прихожей тоски, я ощущаю нужду ответить Жанне, которая только что с гордостью сообщила:

— А ведь действительно… ты их всех открыл, все эти ныне великие имена…

— Ох! ох!

— … Кроме последнего… этого Чупадора.

Она шутит над поспешностью моих «ох! ох!», эти восклицания как бы противоречат ей.

Давным-давно забытая улыбка сама собой возвращается на мои уста и вызывает ответную улыбку на лице Жанны, освещая его внутренним светом.

— Да, кроме последнего, — настаивает она, как в игре, счастливая оттого, что я оживаю.

— Ты смеешься, — выдавливаю я, — ты смеешься, Жанна, но я должен сделать тебе признание… Похоже, я подметил этого пресловутого Чупадора тогда, когда еще никто не знал о нем… И было это не так давно…

— Решительно, — удивляется Жанна, больше радуясь, чем удивляясь моему воскресению и оценке моих слов, — ты открыл их всех!..

Ах, Жанна!.. Ты действительно та идеальная жена, о которой мечтают мужчины…

Медленно, спотыкаясь на слогах, с трудом воссоздаю в своих воспоминаниях, казалось, забытое путешествие.

Я перенесся на три месяца назад, в мартовский вечер, когда, покинув скучнейшую конференцию в Сорбонне, почти в полночь оказался на улице с ощущением, что вырвался на свободу после двух часов средневековой пытки на кресле, утыканном иглами.

Воздух был удивительно теплым для мартовской ночи, и я решил вернуться домой пешком, чтобы воспользоваться этим нежданным авансом весны. Я бодро прошел по бульвару Сен-Мишель, пересек бульвар Сен-Жермен и уже подходил к Сене, как вдруг, словно отвечая на условленный призыв, резко остановился и повернул голову в сторону улицы Юшетт, где электрическими жемчужинками сияли огоньки баров и других заведений.