Энн Райс - Гимн крови

— Все в порядке, — сказал Стирлинг.

Он был на ногах.

Я тоже.

Я с отчаянной страстностью прижал к себе Жасмин и яростно поцеловал ее. Она вскрикнула. Я взял ее лицо в ладони, заглянул в ее затуманившиеся глаза.

— Ты прелестная женщина, — мягко сказал я.

— Из-за чего ты такой грустный? — спросила она. — Почему у тебя такой несчастный вид?

— Правда? Я не знаю. Возможно, потому что ферма Блэквуд — мгновение, застывшее во времени. Просто мгновение. И оно минует…

— Не в моей жизни, — сказала она, улыбаясь. — О, да, я знаю, Квинн хочет жениться на Моне Мэйфейр, и она не может иметь детей. Мы все это знаем. Но здесь подрастает Джером. Это мой мальчик и сын Квинна, и Квинн поставил ему свое имя в свидетельство о рождении. Я никогда не просила Квинна об этом. Здесь подрастает Томми. И он Томми Блэквуд. И Нэш Пенфилд состарится, заботясь об этом месте, он так его любит. А еще есть Терри Сью, мать Томми. Не знаю, принимал ли ты в расчет Терри Сью, но вот о ком можно сказать, что из ничего сделали конфетку. Это маленькое чудо сотворила тетушка Куин, говорю тебе, и вскоре по выходным сюда будет наведываться Терри Сью, и также ее дочь, Бриттани. Теперь это сестра Томми. Теперь это прелестная, воспитанная девочка. И она посещает хорошую школу, благодаря Квинну, и все благодаря Квинну. И тетушке Куин. Ты не знаешь, как многому тетушка Куин научила Бриттани. Все прекрасно с фермой Блэквуд. У тебя должна быть вера. Как бы ты мог помочь духу Патси пересечь миры и не знать будущего?

— Никто на самом деле не знает будущего, — сказал я. — Но ты права. Ты знаешь такие вещи, которые мне неизвестны. Все сходится.

Я поднял святого Хуана Диего.

— Это ты, Квинн и Мона — вот кому не сидится на месте, — сказала она. — Я чувствую твою неугомонность. Но ферма Блэквуд? Она переживет вас всех.

Она еще раз быстро поцеловала меня. Потом вышла, ее бедра красиво покачивались в обтягивающем красном платье, ее ноги выглядели восхитительно благодаря тонким каблукам, ее сильно выбеленные волосы были высоко подняты — леди, у которой есть ключи и есть будущее.

Я пошел со Стирлингом.

Мы забрались в машину с низкой посадкой, я ощутил замечательный запах кожи, Стирлинг натянул пару симпатичных бежевых водительских перчаток, и мы загромыхали по выездной аллее, ухая на каждом камне и булыжнике.

— Вот это спортивная машина! — провозгласил я.

Кончик сигареты Стирлинга вспыхнул огоньком, и он еще разогнал машину.

— Да, детка, — закричал он сквозь ветер, будто сбросив двадцать лет жизни, — и если тебе нужно загасить сигарету, ты можешь сделать это прямо по дороге, — сказал он. — Это прекрасно.

Мы с грохотом въехали в болотистую местность. Мы так и гнали и безумствовали до Центра Мэйфейров, домчавшись до него где-то за три часа до рассвета.

Я долго шел по коридорам, поражаясь росписи на стенах и скамеечкам, и местам, предназначенным для семей пациентов, и пышным убранством комнат ожидания с их мягкой мебелью и картинами. И вестибюлям с их впечатляющими скульптурами и сияющим мраморным полом… А затем я слонялся по коридорам лабораторий и исследовательских центров, и затерялся в лабиринте секретных мест, и там индивиды в белых одеждах, мимо которых мы проходили, кивали мне, подтверждая, что я, с прижатой к груди статуей, двигаюсь в правильном направлении.

Он был грандиозным, настолько, что это с трудом укладывалось в моей голове, этот монумент семье и одной женщине. Носящий отпечаток тысяч жизней. Величественный сад, в почву которого были бережно посажены семена, чтобы здесь вырос лес стремящегося в вечность великолепия.

Что делал я на священной горе той, которая работала бок о бок с Богом?

Я нашел Оберона в бархатном уголке.

Оберон стоял у окна в белой врачебной форме и вглядывался в две освещенные дуги мостов. Строения в деловой части излучали мягкое кристаллическое сияние. Он развернулся, когда я вошел в комнату.

— Святой Хуан Диего, — сказал я, водружая святого на столик у кровати.

— О, спасибо, — тепло сказал он, без намека на прошлое пренебрежение. — Теперь я смогу уснуть.

— Ты несчастлив? — спросил я.

— Нет, — мягко ответил он. — Только удивлен. В своей клетке я говорил себе, что вся красота может уместиться на волнах вечно меняющегося моря. Мне было необходимо в это верить. Но нет же, огромный мир так богат чудесами. Я очень счастлив. И моя душа больше не печется о Миравелль, моей сладкой глупой Миравелль! Я в безопасности. И она тоже. И я свободен.