Александр Уваров - Михалыч и черт

— Это как это? — переспросил Семён Петрович и даже привстал слегка от удивления.

— Да так, — ответил Дмитрий Иванович (и в голосе его, сытом и довольном, нотки особой гордости мелькнули). — Пацаны тут в колодце канализационном обжились. Колодец рядом с тем выходом, что на улицу к домам новым ведёт. Там колодец, коллектор рядом. Ходы широкие, место тёплое. Я и смотрю — пацаны там стайками бегают. А мудак это за ними послеживает. И вроде подходит, говорит им что-то, тянет вроде куда… Я сразу понял — сюда приманивает, на матрас свой обосранный… Ну, думаю, тянуть нечего. Кончать его надо. Опять таки, и праздник надо отметить. Христос воскрес, как говорится, и нам велел после смерти жить… Вот мы и живём, как можем…

— Да уж, живём… — согласился Семён Петрович, губы облизывая. — Существуем, так сказать, милостью божьей. Только человеку право дано… А зверям каким — ни-ни…

Ох любил Семён Петрович резонёрствовать, на сытый желудок в особенности.

Но у Дмитрия Ивановича не тот характер был, чтобы рассуждения такие спокойно выслушивать.

— Глупость ты говоришь, Петрович, — сердито прервал он своего собеседника. — Какая ещё милость божья? Где ты её видел?! По еб. льнику что ль три раза на день получать?! Да на х. й мне упала такая милость? Проще всё, Петрович. Проще и грубее всё в этом мире устроено. Просто пали мы с тобой, Петрович, после смерти. Пали, так сказать, на более низкий уровень бытия. Не навечно, я надеюсь. На время только. Закончится это всё когда-нибудь.

— Это как это? — спросил Семён Петрович (разговор такой умственный, а не просто сытая болтовня, захватывал его всё больше и больше).

— Да так это! Вот скажи: одна смерть у нас уже была?

— Да была, вроде…

Семён Петрович, в смущении от широты поднимаемой в разговоре проблемы, ответил даже с каким-то сомнением.

— Не вроде, а была, — поправил строго Дмитрий Иванович и продолжил. — А коли одна смерть у нас уже была, но при всём при том мы с тобой не в земле холодной лежим недвижимо, как вроде бы мертвецам полагается, а скорее даже наоборот, весьма активно живём и в настоящий момент валяемся тут под деревьями и перевариваем честно добытую кровь…

— Да, чуть не забыл! — и Семён Петрович по лбу себя хлопнул. — За угощение спасибо, Дмитрий Иванович.

— Не за что, Петрович, — тоном уже более благодушным ответствовал Кошелев, и продолжил. — Так вот, уж поскольку мы тут лежим, а не в земле, то и логично было бы предположить, что смерть является вовсе не тем, за что мы принимали её, когда были людьми.

— Ну да… Я так и думал, — согласился Семён Петрович. — Переход из одного состояния в другое и, так сказать, возмещение… или, вроде, возмездие…

— Опять х. йню городить изволишь, Петрович, — снова прервал начавшееся было морализаторство Дмитрий Иванович. — Вот ты кем при жизни был?

— Да я уж говорил вроде… Сначала конструктором в бюро, потом на стоянке сторожем, — ответил Семён Петрович. — Потом на рынке дворником… а там уж простудился, заболел и помер. Да чего про меня спрашивать то, Иваныч? И так всё известно.

— Вот, — удовлетворённо отметил Дмитрий Иванович. — Зацепило тебя, задело. Бестолковые мы люди и жизнь у нас бестолковая. Пустая от начала до конца. Я вот — пенсионер военный, да майора в своё время дослужился, а там и под сокращение попал. Пенсия — гроши, здоровья никакого. Тоже быстро окачурился. Сердце прихватило — и копец. Ну и кем мы стали с тобой после смерти? Глистами какими-то, прости господи, или пиявками. А то и побирушками кладбищенскими. И за что это, интересно, нам возмездие такое дано? И кто его придумал? Может, господь какой по милости своей? Дескать, маялся ты, Иваныч, при жизни, так и после смерти майся! А за что это мне, интересно? У меня за тридцать лет службы — ни одного взыскания. Ни одного! У меня батальон распизд. ев был — так ни одного крупного ЧП не было. Ну, самоволки то были, конечно, да и без драк не обходилось. Куда ж без этого. Но в петлю у меня никто не прыгал! Меня бы и на полк двинули, да там…

И Дмитрий Иванович махнул рукой, не желая разговаривать о вещах по его мнению очевидных, но оттого ещё более обидных и несправедливых.

Однако и Безруков позиции свои (особенно после трапезы столь сытной) просто так сдавать не хотел.

— Вот ты, Иваныч, мужик, конечно, принципиальный, правильный. Однако и не доволен ты при этом всем на свете, а это ведь уже неправильно. Неверно по сути своей. Я вот раньше, когда в конструкторском бюро работал, на «ящике» своём, тоже всё время думал: «Жизнь тоскливая у меня, однообразная. В восемь утра — у кульмана, в полдень — обед, в пять — домой. Устал, как собака, а дома — тоже не шибко отдохнёшь. И уроки у детей проверяй…»