Джо Хилл - Призраки двадцатого века

На мгновение его рот наполнился всепоглощающей сахарной сладостью, и он почувствовал, как к сердцу рванулась кровь. Но в следующий миг в грудине возникла ужасная щекотка, и горло словно сжалось. Живот свело. С отвращением он выплюнул леденец. Ничуть не лучше, чем объедки куриных крылышек, что он нашел до этого. Тощие волокна мяса и жир прогоркли, и Фрэнсиса рефлекторно стошнило.

Над кучей гнилых отходов жадно кружили мясные мухи. Фрэнсис смерил мух презрительным взглядом и подумал, не поймать ли их. Ведь насекомые иногда едят других насекомых. Но он не знал, как поймать мух без рук (хотя догадывался, что сможет действовать очень и очень быстро). К тому же полдюжины мух не спасут от мучительного голода. С головной болью и раздраженный, он вспомнил о сверчках в карамели и всех других насекомых, которых он съел. Это из-за них со мной случилось такое, решил он. Затем его мысли перескочили на солнце, встающее в два часа ночи, и на ветер, налетавший на заправку горячими порывами такой силы, что с потолка сыпалась побелка.

Берн, отец Хьюи Честера, как-то раз сбил на дороге кролика. Он вышел из машины и обнаружил, что у кролика розовые глаза — четыре розовых глаза. Он повез кролика в город, чтобы показать знакомым, но довольно скоро Верна разыскал некий биолог в сопровождении одного военного и двух штатских с автоматами в руках. Они забрали животное и заплатили Верну пятьсот долларов за то, чтобы он письменно пообещал молчать о своей находке. А в другой раз, через неделю после очередных военных испытаний в пустыне, весь город накрыл плотный влажный туман, воняющий горелым беконом. Туман был таким густым, что отменили занятия в школе, закрыли супермаркет и почту. Совы стали летать днем, и в любое время суток сквозь влажную мглу слышались низкие громовые раскаты. Ученые в пустыне делали дырки в небе, в земле, а может быть — и в ткани самой вселенной. Они поджигали облака. Впервые Фрэнсис понял, что он — зараженный, он — отклонение. Его нужно сбить машиной, а память о нем немедленно стереть с помощью биолога и людей в штатском с чековой книжкой на имя государства и с портфелем, полным законов и юридических документов. Он не сразу понял это — вероятно, потому, что всегда чувствовал себя зараженным. А другие предпочитали этого не замечать.

В отчаянии он бросился прочь от разорванного пакета с отходами. Он двигался бездумно. Его пружинистые задние лапы подкинули его над землей, а на спине яростно забились затвердевшие лепестки-пластины. Желудок сжался. Под ним лихо накренилась иссушенная, усыпанная мусором почва. Он ожидал, что сейчас упадет, но не упал, а прорезал воздух по кривой и приземлился на одном из холмов мусора, на участке, куда еще падали лучи закатного солнца. Из его рта с шумом вырвался воздух. Он и не заметил, что задержал дыхание.

Пару мгновений он так и стоял там, испытывая шок, воспринимавшийся как болезненное покалывание в усиках. Он прополз, прошел, проплыл — ни в коем случае не пролетел, боже упаси! — больше тридцати футов аризонского воздуха. Он недолго размышлял над тем, что случилось, — он боялся задумываться слишком сильно. Вместо этого он снова поднялся в воздух. Его крылья двигались с ровным, почти механическим жужжанием, и он, совершенно опьянев от ощущений, обнаружил, что парит в небе, над морем разлагающихся отходов. На время он позабыл о том, что хочет есть. Он позабыл, что всего несколько секунд назад был близок к отчаянию. Его лапы сами поджались к армированным бокам, в морду ему бил воздух, а он смотрел вниз, на свалку в сотне футов под ним, зачарованный видом собственной тени, скользящей по горам мусора.

Когда солнце село, но в небе еще оставалось немного света, Фрэнсис вернулся домой. Больше идти было некуда, и он чувствовал сильный голод. Конечно, есть Эрик, но чтобы долететь до него, надо пересечь несколько улиц. Крылья Фрэнсиса не поднимут его на такую высоту, чтобы люди ничего не заметили.

Он долго прятался в кустах за асфальтовой площадкой, окружавшей заправочную станцию. Колонки были отключены, свет над ними погашен, окна конторы затянуты жалюзи. Отец никогда не закрывал заправку так рано. В этом конце Эстрелла-авеню стояла тишина. За исключением редких грузовиков, не было ни движения, ни признаков жизни. Фрэнсиса волновало, дома ли отец, однако он не мог придумать, где бы еще находился сейчас Бадди. Ведь у отца, как и у сына, не было иного прибежища.

Спотыкаясь, преодолевая голодное головокружение, он подобрался к затянутой металлической сеткой входной двери и привстал на задних лапах, чтобы заглянуть в гостиную. Открывшееся его глазам зрелище так отличалось от всего, к чему он привык ранее, что он потерял равновесие и покачнулся в неожиданном приступе слабости. Элла и Бадди вдвоем лежали на диване. Отец вытянулся на боку и уткнулся лицом в грудь Эллы. Они, судя по всему, спали. Элла обнимала Бадди за плечи; ее пухлые, унизанные кольцами пальцы сплелись у него на спине. Бадди не хватало места — он едва касался дивана, чуть не висел над полом и прижимался к Элле; казалось, он вот-вот задохнется между ее грудей. Фрэнсис не помнил, когда в последний раз видел, чтобы Бадди и Элла обнимались. Он забыл, каким маленьким был его отец в сравнении с мощной Эллой. Бадди спрятал лицо на ее груди и походил на ребенка, наплакавшегося и уснувшего в материнских объятиях. Эта картина — два человека, ищущие в объятиях друг друга защиту от внешнего мира, — вызвала у Фрэнсиса чувство острой жалости. Но потом он вспомнил, что его жизнь с ними кончилась. Если они проснутся и увидят его, снова начнутся крики и обмороки, а может быть — и ружья, и полиция.