Джо Шрайбер - Без окон, без дверей

Глухо прозвучали шаги, приближаясь или отдаляясь, не ясно. Оуэн с колотившимся сердцем бросился к источнику шума. Подбежал к двери столовой, окинул одним взглядом комнату — надувной матрас, ноутбук, разбросанные по деревянному полу листы. Схватил один, прочитал набор слов, обомлел.

Точно. Этот дом снял Скотт.

Увидел в своей руке найденную наверху книжку, посмотрел на страницы и на ноутбук. Наконец, перевел взгляд на дверь в углу и замер. Дверь углового стенного шкафа широко распахнута. За ней видна неровная дыра, пробитая в штукатурке, а дальше — черный коридор.

Он изо всех сил всмотрелся.

Там что-то есть.

Там что-то дышит.

— Генри? — спросил он, подходя ближе. — Это ты? — Бессознательно слегка отдернул голову, вскинул обе руки, ожидая удара. — Это папа. Я не сумасшедший. Если ты здесь, то просто покажись, ладно?

Ничто не шевельнулось.

Приближаясь, он понимал, что по ту сторону простирается безумно глубокое пространство. Это не просто дыра в стене, а потайное помещение, возможно, даже целая спрятанная прихожая. Куплеты песни слишком быстро прокручивались в голове, что-то там про девочку в голубом.

— Генри! Я тебя люблю. Папа тебя не бросит.

— Папочка? — раздался голосок изнутри.

— Иду, — сказал Оуэн. — Сейчас.

И влез в дыру.

Не так легко вернуться в лес. Снегопад продолжался, дороги стали еще хуже.

Остановились на обочине, и Соня собралась вылезать из машины.

— Куда ты? — спросил Скотт.

— Я с тобой.

Он затряс головой:

— Нет. Не надо.

— Послушай…

Он ткнул пальцем в желтые официальные бумаги, лежавшие между передними сиденьями.

— Ты прочитала. Проклятие на моей семье. Тебя не касается.

Соня перевела на него красные глаза.

— Этот дух, призрак, называй как хочешь, вошел в наш дом, убил моего отца.

— Ничего не поделаешь. Проклятие нерушимо.

— Если дело безнадежное, зачем вообще беспокоиться?

— Ради Генри.

— Ты увяз по уши в этой истории, — безнадежно и одновременно сердито заключила Соня. — И кончишь точно так же, как твой отец, дед, внучатный дядя и прочие идиоты из вашей семьи. Если я пойду с тобой, может быть…

— Поздно.

— Тогда шерифу позвоню. Он приедет.

— Это уже значения не имеет.

Соня посмотрела в сторону дома.

— Ты даже не знаешь, что она там.

Скотт всмотрелся в лес.

— Она там, — сказал он.

Тихо похрустывали шаги, женщина вынесла из леса мальчика. С низкого серого неба лился дневной свет. Мальчик, закутанный в одеяло, в толстых вязаных варежках, теплых ботинках, больше не боялся.

Он был с матерью.

По дороге из дома Эрла она все ему рассказала с готовностью, с непринужденной материнской любовью, открыто радуясь общению с сыном. Сидя на заднем сиденье ее машины, Генри слушал сначала с испугом, потом с недоверием, потом с благоговейным страхом перед чудесами. Теперь последние сомнения испарились, как озноб после горячей ванны. Она вытащила из сумочки его младенческую фотографию, призналась, что издали наблюдала, как он растет, и любила.

— Почему тебя со мной сразу не было? — спросил он.

— Я тогда была не я. Понимаешь?

Он помотал головой.

— Та, кем я была, не приготовилась к материнству. Она уже потеряла маленького мальчика. Думала, что готова к другому, и ошиблась.

— А теперь ты другая?

Колетта сверкнула ярчайшей алмазной улыбкой.

— Абсолютно.

Она объяснила, что отныне они заживут другой жизнью, втроем — она, Генри и Оуэн, — и начнут все сначала. Повинилась, что долго скрывала от него правду, теперь хочет поправить дело.

Увидев поляну, мальчик вдруг махнул рукой и спросил:

— Это что?

— Это? — улыбнулась Колетта. — Наш новый дом, милый.

Генри склонил голову набок.

— Плохой.

— Идеальный.

— Мне не нравится.

— Почему?

— Он неправильный.

Мальчик отвернулся. Она его отпустила, позволила идти по снегу, дотянулась и чмокнула в щеку.

— Заходи, сладенький. Нас там кто-то ждет.

Генри чуть просветлел.

— Мой папа?

— Нет. Мой, — ответила Колетта.

Он почуял гнилой кислый запах в воздухе и посмотрел на маму. Она выглядела иначе. Ворот свитера разорван острыми когтями до пояса, на груди красные злые царапины, словно ее драл какой-нибудь дикий зверь, только царапины свежие, на расстоянии в палец одна от другой. Лицо уже не доброе, не терпеливое, а бесцветное, изголодавшееся по всему, что нужно человеку. На нем кипела боль, мышцы дергались.