Юрий Кургузов - Кольцо Изокарона

И вдруг…

И вдруг я почувствовал, что воздух посреди зала сгущается, уплотняется, наполняясь мельчайшими красноватыми искрами и бликами, — так, словно, скручиваясь в непонятные разноцветные спирали и протуберанцы, стремится тем не менее обрести некую относительно устойчивую форму, — то ли усеченного конуса, то ли зыбкого цилиндра. А еще, еще я почувствовал, что виновник и творец этого дива — совсем рядом… К тому же в голове внезапно возникли какие-то непонятные, странные, страшные слова, которые я воспринимал не ухом, но — сознанием (или же — подсознанием)… Слова, которых я не понимал, а только слышал, но и, лишь слыша, — содрогался, потому что ощущал их всем своим существом, — и существу моему слова эти были глубоко п р о т и в н ы.

А потом прямо как в сказке перед нами возникла точно округлая клетка из мельчайшей звездной пыли, и в той клетке…

Ну нет, это уж слишком! В той клетке металась, кружилась, беззвучно ревела… Лилит… Да-да, убитая, мертвая, разделанная, как туша на бойне, лишенная в Каменной Пустоши головы Лилит, которая сейчас снова была передо мной, целая и невредимая, и билась о невидимые прутья своей сияющей клетки, а в вихре ее судорожных теловращений проглядывали то звериные, то человеческие черты.

Я было попятился, но забыл, что пятиться-то некуда, и, по-дурацки оседлав стул, нечаянно смахнул со стола и едва не разбил бутылку с вином.

Горный же Учитель, напротив, скрючившись, словно хищная птица, выдвинулся вперед, и глаза его, острые и беспощадные как кинжалы, буквально сверлили и жгли это кошмарное видение, жгли Лилит, которая корчилась и извивалась, и ее не слышимые ухом жалобные крики, стенания и вопли все равно отдавались где-то в подкорке полукошачьими-получеловечьими стонами.

А колдун зычно проговорил:

— О заблудшая во Зле душа! Ты не человек, но ты и не зверь! Ты не зверь, но ты и не человек! И не будет тебе ни спасения, ни прощения, — но есть Священный Огонь, который может прервать твои муки, коль призовешь посланца того, кому служишь… И если согласишься, то душа твоя станет свободной — свободной в одном: в Смерти. И не будет тогда больше мук и страданий, и навеки воссоединишься ты с Вечностью!..

Внезапно Лилит прекратила свои прыжки и метания. Я понял, что Горный Учитель перестал истязать бедную тварь, — вернее, не саму ее, но ее душу (или астральное тело — как хотите), — в мозгу моем опять воцарилась загробная тишина. Призрак же Лилит теперь только жалобно фыркал да бросал на нас ненавидящие кровавые взгляды, подобно измученной и избитой дрессировщиком в вольере пантере…

А Горный Учитель, протянув к привидению руку, стал бормотать незнакомые, непонятные слова, гортанные и зловещие. Слова эти складывались в не менее непонятные фразы — и вот уже Лилит начала оседать, съеживаться и будто таять в своем мерцающем узилище. И все явственнее и четче сквозь покровы животной личины стали проступать черты человеческие. И когда уже казалось, что дева-зверь вот-вот исчезнет в сверкающей алмазной пыли, ее фиолетовые губы издали утробный и замогильный вопль.

И тогда колдун изящным жестом факира точно выбросил из сухой ладони тонкую как игла нить холодного зеленого огня. И нить эта прошила, пронзила насквозь и чудный цилиндр, и саму Лилит, принявшую уже почти человеческий облик, — и вмиг перед глазами все замелькало, закружилось, зашипело и — испарилось. Исчезло как не было; только мрачные серые стены, мешки с песком и камин для зажаривания мамонтов за спиной.

А еще…

А еще я почувствовал, что не слишком гуманный способ, которым воспользовался Горный Учитель для вызова своего врага, похоже, возымел действие, — моей левой ладони опять стало жарко…

…Потом был гром. То есть, может быть, и не гром, а мне только так показалось, — но звук этот, грохочущий, грозный, заполонил на какие-то мгновенья все вокруг.

И — стих.

Чертыхаясь от боли, я сорвал кольцо — и вовремя: с пальца, на котором сидело до того почти свободно, это гадкое кольцо слезло уже еле-еле. Промедли еще немного — и оно бы намертво приросло к коже. Или… к душе?..

Я сорвал Кольцо Изокарона, сунул в карман — и как шелест потревоженных бурей ветвей и листьев вековой дубравы пронесся над нашими головами. И, будто злой ветер загудел-застонал в кронах невидимых высоких деревьев, леденящий слух в о й зародился где-то в глубине, в самой утробе Волчьего замка и — этот ужасный, парализующий волю и сердце вой приближался, и приближение его сопровождалось тяжелым топотом могучих лап и громким стуком и хлопаньем открываемых, а то и сносимых с петель дверей.