Кристофер Фаулер - Бесноватые

— Старик, ты в порядке? — спросил он.

— Кофе был слишком горячим, — заверил я. Снова подняв глаза, я увидел, что Грета выскользнула из комнаты.

День потянулся дальше, одна скучная лекция перетекала в другую: плавка железной руды, потребление электричества, производственные цели выработки джута и лубяного волокна. Сессии вопросов и ответов в конце каждой лекции делались все короче и короче, по мере того как мы ослабевали под грузом статистических выкладок, парадом проходивших перед нами. Мы старательно вели подробные записи, потому что знали, что о нашем поведении будет доложено фюреру.

По мере того как приближался час обеда с Адольфом Гитлером, усталость и напряжение сказывались на возрастающей силе судорог. Я решил открыться Кейну и Швеннеру и объяснить симптомы своей болезни.

— Ты имеешь в виду, что можешь просто начать орать на Гитлера? — недоверчиво переспросил Кейн.

— Вполне возможно, — предупредил я его. — Очень важно, чтобы ничто не заставляло меня испытывать стресс.

В общем, в конце концов, они с некоторой неохотой согласились прикрыть меня в случае, если приступ окажется серьезным.

— Он не придет к нам — он приехал спросить совета у Оссицкого, — сказал Швеннер. Я слышал, что Карл Оссицкий был немецким Распутиным, астрологом Гитлера. [11] Автор путает: Карл фон Осетией (Carl von Ossietzky) не был астрологом Гитлера. Так звали немецкого радикального пацифиста, лауреата Нобелевской премии мира 1935 года. Говорили, что в Берхтесгадене существовало пять комнат, которые никогда не фотографировали (равно как и «Орлиное гнездо» — частные покои Гитлера, находившиеся высоко над основным зданием). Самым важным помещением из всех этих была Комната Звезд на крыше: потолок в ней был выполнен из синего стекла, на котором демонстрировался ход планет и созвездий. Астролог уже предсказал фюреру долгое и счастливое правление, но никому не было разрешено разговаривать с Оссицким, под страхом смерти. Учитывая ту потерю контроля над собой, которая была вызвана моим состоянием, я попытался забыть, что когда-либо вообще слышал его имя.

И вот мы пошли на ужин.

Гитлер был ниже, чем я ожидал, довольно тусклый и не впечатляющий. Было сложно представить, что это он был тем человеком, к которому были прикованы взгляды всего мира. Его рукопожатие было на удивление слабым и мягким, без настоящей силы, глаза его странно вглядывались в тебя, с бесконечной подозрительностью. В нем не было и намека на юмор, любопытство или человечность. Коротко поприветствовав нас, он занял место во главе стола и сидел неподвижно, пока ему подавал еду официант, которого мы раньше не видели. Вероятно, делалось это для того, чтобы избежать риска отравления.

Во время трапезы Гитлер задавал вопросы каждому из нас, как будто проверяя, достаточно ли внимания уделили мы занятиям, проходившим днем. И все же было ясно, что он едва слушал наши ответы, что было хорошо, потому что в какой-то момент я обнаружил, что в моем ответе прозвучало слово «ублюдок». Присутствие за спинкой моего кресла Греты заставляло меня нервничать, что, в свою очередь, обостряло симптомы болезни. После того как убрали суповые тарелки, она ловко уронила клочок бумаги на салфетку, лежащую у меня на коленях. Я не сомневался, что кто-нибудь наверняка это видел, но фюрер как раз находился на пике красноречия, и внимание всех присутствующих в комнате было сфокусировано на нем. Я воспользовался этим моментом, чтобы развернуть записку и прочесть ее. «Увидимся на кухне в полночь».

Я смял записку и спрятал ее в карман, обрадованный тем, что она по крайней мере согласилась обсудить со мной идею побега. Она простила мне позорное поведение в Вене, и теперь была готова вверить будущее в мои руки. Я знал, что она заканчивает сегодня свое дежурство и ей разрешено ненадолго отправиться домой в город в долине. Это означало, что у нее был билет и необходимые документы. Мы сядем на поезд, идущий от резиденции еще до того, как нас хватятся.

Я попытался обратить внимание на нашего хозяина, который теперь уперся взглядом в салат и ел в молчаиии. Глядя на Гитлера, я боролся с потребностью взорваться чередой грязных эпитетов. Держать себя в узде становилось все труднее и труднее — это было результатом и жирной еды, которую я съел, и возрастающего напряжения.

— Итак, мистер Кейн, — внезапно сказал Кеттнер, — я так понимаю, что вы покупаете большое количество недвижимости на территории между Кельном и Бонном. Говорят, что выгоды ваши возрастут, когда евреи покинут эти города.