Герберт Уэллс - Экзорцист. Лучшие мистические рассказы

Теперь я понимал, откуда бралась сила убеждения у пророков Господних – и еще понимал, почему простой люд иногда побивал их камнями.

Упало последнее дерево, и башенка осталась стоять, словно оскверненное святилище, лишенное всякой защиты от суетного мира. Я услышал голос Джобсона:

– Давайте-ка подорвем эту штуковину, да поскорее. Прокопаем канавы с четырех сторон и заложим динамит. Что-то вид у вас неважный, сэр. Ступайте-ка посидите на горке.

Я побрел на холм и прилег. Внизу, среди поваленных мертвых стволов, сновали люди, и я видел, как они готовились к взрыву. Это было как бесцельный сон, в котором мне не отводилось никакой роли. Голос бесприютной богини все умолял меня. Его невинность была для меня сущей пыткой. Так, должно быть, мучился милосердный инквизитор, слыша мольбы прекрасной девы в митре смертницы на голове. Я понимал, что гублю редкостную красоту и другой такой уже не будет. Я сидел оглушенный, сердце у меня ныло, и вся прелесть природы молила за свое божество. Солнце в небесах, мягкие линии горизонта, голубые тайны далеких равнин – все это сосредоточилось в этом тихом голосе. Меня охватило горькое презрение к себе. Я был виновен в кровопролитии – более того, я был повинен в грехе против лучезарного света, который не ведает прощения. Я убивал невинную нежность, и не будет мне теперь покоя на земле. Но я сидел и ничего не мог поделать. Меня сдерживала более суровая воля. А голос все слабел и слабел – и вот уже затих, оставив лишь неизъяснимую печаль.

И вдруг в небеса взмыл огромный столб пламени, повалил дым. Послышались возгласы, на срубленную дубраву обрушились обломки камня. Когда осела пыль, от башенки не осталось и следа.

Голос умолк, и мне почудилось, что весь мир погрузился в скорбное молчание. От потрясения я вскочил и сбежал вниз по склону, где стоял Джобсон, протирая глаза.

– Ну вот и дело с концом. Теперь беремся за корни. Корчевать нет времени. Пустим в ход взрывчатку.

Разрушение продолжалось – но я взял себя в руки. И убедил себя, что нужно быть разумным и практичным. Подумал о том, что было ночью, вспомнил, какой измученный взгляд был у Лоусона, и усилием воли принял решение довести все до конца. Что сделано, то сделано, и моя задача – завершить работу. В памяти всплыл стих из Иеремии: «Как о сыновьях своих, воспоминают они о жертвенниках своих и дубравах своих у зеленых дерев, на высоких холмах». А я добьюсь, чтобы об этой дубраве забыли навсегда.

Мы подорвали пни, запрягли волов и стащили весь мусор в огромную груду. Потом фермеры взялись за лопаты и более или менее разровняли землю. Я окончательно пришел в себя и целиком принял сторону Джобсона.

– И вот еще, – сказал я ему. – Приготовьте два-три плуга. Мы усовершенствуем завет царя Иосии.

В голове у меня вертелись примеры из Писания, и я твердо решил принять все возможные меры безопасности.

Мы снова запрягли волов и распахали место, где была дубрава. Пахать было трудно, поскольку все было завалено обломками каменной башни, но неторопливые волы-африкандеры брели себе вперед, и ближе к вечеру работа была завершена. Затем я послал на ферму за каменной солью в мешках, какую дают скоту. Мы с Джобсоном взяли по мешку и прошлись по бороздам, засыпав их солью.

Последним актом был костер из груды стволов. Горели они хорошо, и мы побросали в пламя трупики зеленых горлиц. У птиц Астарты получился достойный погребальный костер.

А потом я отпустил недоумевающих фермеров и обменялся суровым рукопожатием с Джобсоном. Черный от пыли и дыма, вернулся я в дом, а там попросил Трэверса упаковать мой багаж и заказать авто. Нашел камердинера Лоусона и узнал, что его хозяин мирно спит. Дал ему некоторые указания и отправился помыться и переодеться.

Перед отъездом я написал Лоусону записку. Начал я с того, что процитировал двадцать третью главу Четвертой книги Царств. И рассказал, что сделал и по каким соображениям. «Всю ответственность я беру на себя, – писал я. – Здесь никто, кроме меня, не имеет к этому никакого отношения. Я поступил так во имя нашей старой дружбы, и, поверьте, мне было нелегко. Надеюсь, вы все поймете. Когда простите меня, пошлите весточку, и тогда я вернусь и мы помиримся. Но я думаю, вы поймете, что я спас вашу душу».

Когда я выехал из усадьбы по дороге к Такуи, день клонился к закату. Огромный костер на месте дубравы все еще яростно полыхал, и над верхней частью долины нависло облако дыма, наполнив воздух мягкой лиловой дымкой. Я знал, что поступил на благо другу, что он одумается и будет мне благодарен… Но когда автомобиль доехал до вершины холма, я обернулся и посмотрел в долину, над которой надругался. Луна взошла и посеребрила дым, сквозь него прорывались языки пламени. Не знаю почему, но и озеро, и речка, и сады, и даже зеленые склоны выглядели оскверненными и заброшенными.