Герберт Уэллс - Экзорцист. Лучшие мистические рассказы

Джобсон посмотрел мне прямо в лицо.

– За меня не бойтесь, – проговорил он. – В этих краях есть богомерзкий вертеп, и я сровняю его с землей, если только сил достанет. Мистер Лоусон был мне хорошим хозяином, вдобавок я убежденный христианин. Так что говорите, сэр.

Тон его не оставлял места для сомнений. Я обрел своего Илию Фесвитянина.

– Мне нужны люди, – сказал я. – Как можно больше.

Джобсон поразмыслил.

– Черные туда ни ногой, но тут на табачной ферме есть человек тридцать белых. Они сделают, что вы скажете, если вы дадите им бумагу, что снимаете с них всякую ответственность.

– Хорошо. Тогда мы послушаемся указаний единственного специалиста, который сейчас может нам помочь. Последуем примеру царя Иосии.

Я открыл двадцать третью главу Второй книги Царств и прочел:

– «И высоты, которые пред Иерусалимом, направо от Масличной горы, которые устроил Соломон, царь Израилев, Астарте, мерзости Сидонской, и Хамосу, мерзости Моавитской, и Милхому, мерзости Аммонитской, осквернил царь; и изломал статуи, и срубил дубравы, и наполнил место их костями человеческими. Также и жертвенник, который в Вефиле, высоту, устроенную Иеровоамом, сыном Наватовым, который ввел Израиля в грех, – также и жертвенник тот и высоту он разрушил, и сжег сию высоту, стер в прах, и сжег дубраву».

Джобсон кивнул.

– Понадобится динамит. У меня там, в мастерских, его вдоволь. Пойду соберу ребят.

Еще не пробило девять, как у дома Джобсона столпились люди. Это были крепкие молодые фермеры из соседних усадеб, которые покорно слушались указаний строгого управляющего. По моему приказу они принесли ружья. Мы вооружили их лопатами и топорами, а один прикатил тачку с несколькими бухтами веревок.

В ясном безветренном утреннем воздухе Дубрава, высившаяся посреди лугов, выглядела такой невинной, такой изящной – в ней невозможно было заподозрить никакого зла. Мне стало горько, что я погублю эту красоту, – более того, приди я один, я бы, наверное, передумал. Но здесь собралась целая толпа, и сумрачный Джобсон ждал моих распоряжений. Я расставил цепочку вооруженных людей и послал на дальнюю сторону дубравы несколько человек с колотушками. И сказал, что нужно перестрелять всех горлиц до единой.

Стайка была небольшая, и мы первым же залпом подстрелили пятнадцать. Бедные птицы перелетели через долину в другой лесок, но мы загнали их обратно к охотникам и убили семь. Четырех сбили с деревьев, а последнюю я сам достал выстрелом издалека. Через полчаса на поляне лежала горка зеленых трупиков.

Затем мы принялись валить деревья. Для умелого дровосека тонкие стволы были нетрудной задачей, и один за другим деревья валились наземь. Я смотрел на это – и вдруг меня охватило странное чувство.

Меня как будто кто-то умолял. Это был нежный голос, который вовсе не грозил мне, а именно умолял, столь эфемерный, что плотский слух не мог бы уловить его – он затрагивал струны души. Так слаб и так далек был этот голос, что я не мог представить себе, что за ним скрывается какая-то сущность. Нет, это была безвидная бестелесная благость этой чудесной долины, древнее хрупкое божество здешних дубрав. Голос был бесконечно печален и беспредельно прелестен. Как будто ко мне обращалась женщина, заблудившаяся в глуши прекрасная дама, которая не сделала миру ничего дурного и несла лишь бескорыстное добро. И этот голос говорил мне, что я разрушаю ее последнее пристанище.

В голосе звучало отчаяние – он был бесприютен. Топоры сверкали на солнце, лес редел, а этот нежный дух молил меня о пощаде, о краткой передышке. Он словно рассказывал мне, как огрубел и ожесточился мир за долгие века, о долгих печальных блужданиях, об убежище, которое досталось с таким трудом, о покое – ведь ей больше ничего не было нужно от нас, людей. Ничего ужасного не было в этом голосе. Ни единой мысли о том, чтобы навредить людям. Чары, которые для человека семитских кровей заключали в себе злую тайну, мне, представителю иной расы, представлялись не более чем изысканной, прекрасной диковинкой. Джобсон с остальными их не ощущали, а я, со своей более тонкой чувствительностью, улавливал в них одну только безнадежную грусть. То, что злило Лоусона, мне лишь сжимало сердце. Меня переполняла такая жалость, что я едва владел собой. Деревья падали с треском, люди вытирали потные лбы, а я казался себе убийцей прелестных женщин и невинных младенцев. Помню, как слезы струились у меня по щекам. Не раз и не два я открывал рот, чтобы отдать приказ прекратить работу, но лицо Джобсона – лик сурового Илии – не позволяло мне это сделать.