Чарли Хьюстон - Мертвее не бывает

— А нормальных мужчин я люблю еще меньше.

Иду и раздумываю о том, чем мне стоит заняться сейчас.

— Только ты должен вести себя со мной поосторожней в эти дни. Нам еще с тобой много общаться.

Я оборачиваюсь.

— Тогда мне будет на что надеяться?

Она смеется.

— Если ты будешь все еще жив, Джо.

— Проходи, Саймон.

Я вхожу. Сажусь на пол в комнате Дэниела и принимаюсь наблюдать за тем, как он ест. Он сидит, скрестив ноги, и сжимает большим и указательным пальцами крошечную чашку. В нее поместилось бы не больше столовой ложки чего-нибудь с горкой. По мере того как развивается наш разговор, он подносит чашку к губам, окунает их в кровь, а затем облизывает их языком, таким же бледным, как и его полупрозрачная кожа. Он указывает мне на чашку.

— Может, присоединишься?

Я смотрю на крошечный сосуд из топкой меди в его руках.

— Почему бы и нет, может, это из моих запасов.

Он подносит ее к носу и глубоко вдыхает.

— Да, думаю, это так.

Он предлагает ее мне.

— Закончи ее за меня, я уже сыт.

Я принимаю этот крошечный наперсток и глотаю кровь. Она хороша.

— Ты скажешь мне, зачем, Дэниел?

Он кивает.

— Но сначала я задам тебе свой вопрос.

Я пробегаюсь пальцем по дорожке крови, оставшейся на стенке чашки, и слизываю ее с пальца. Затем ставлю чашку на пол прямо между нами.

— Давай же.

— Как это было?

— Что?

Я не свожу глаз с пустой чашки.

— О, я тебя умоляю, Саймон. Можешь строить из себя полную невинность с кем-нибудь другим, но только не со мной. С нами это, знаешь ли, не прокатывает. Как это было?

На ум мне приходят мои последние ощущения: голод, сильнейший голод; спазмы и невыносимое жжение, которые его сопровождали. Я чувствовал себя абсолютно беспомощным. И я чувствовал эту блестящую, невыразимость мирского бытия, когда висел всего лишь на волоске от смерти.

— Это было ничего. Даже хорошо.

— И?

— Страшно.

Пальцы его руки паучьими движениями взбираются по лысой голове.

— В общем, как обычно. Хорошо и страшно. Не подозревая об этом, ты сейчас просто охарактеризовал жизнь каждого члена Анклава. Спасибо тебе. А теперь твой вопрос — почему?

— Ага.

— Потому что ты — его член. Ты один из Анклава, Саймон.

— Нет, это не так.

Он в нетерпении взмахивает рукой.

— Давай не будем возобновлять этот спор. Ты тот, кто ты есть, и этого не изменишь. Тебе просто нужно принять это.

— То есть ты считаешь, что пришло время мне разобраться в себе? Какого черта! Ты послал ко мне этого, как ты его там называешь? Призрака? Заставил его проникнуть ко мне в дом и украсть мои запасы? Я же чуть не умер.

— Но ведь не умер. И скажи мне, если бы ты не оказался так близок к Вирусу, не слился бы со своей истинной нынешней природой, смог бы ты одолеть противника? Располагал бы ты той силой, что помогла тебе одолеть врагов?

Я вспоминаю, насколько силен был тот агент, а пули, пущенные в меня Хордом, убили бы любого вампира в моем тогдашнем состоянии.

— Нет, но я вообще не думаю, что оказался бы в такой ситуации.

— Но ты ведь оказался. Если бы ты все последние сутки был сыт и полон физических сил, ты бы, не задумываясь, реагировал на каждое из случившихся событий и уже давно бы умер, даже близко не подойдя к тому подвалу, где все и произошло. Но твой голод, твоя усталость, твоя слабость, если хочешь, заставила тебя покоряться каждому из этих событий. Покоряться и набираться сил, не тех, что дает тебе кровь. Других. Пока ты не осознал свою готовность.

— Что за идиотский бред?

— Нет, это правда.

— Только не этот призрак, Дэниел.

Он кивает.

— Он, возможно, самое что ни на есть правдивое во всей нашей жизни.

— Господи. И много их тут бродит?

Он пощипывает нижнюю губу.

— Немного больше, чем ты думаешь. Пообещай мне кое-что.

Пообещать Дэниелу. Пообещать тому, кто наслал не Бог весть что на меня и мой дом и чуть не заморил меня голодом. А затем пустил его по моему следу. Но также он послал этого призрака мне на помощь, когда я думал, что это конец. И тот убил Хорда прежде, чем Хорд убил меня. Что ж, какое бы оно ни было, это обещание, я обязан его выполнить.

— Что именно?

— Просто задуматься. О своей жизни. О том, как ты живешь.

О, Господи.

— Как давно тебя заразили вирусом?

— Около тридцати лет назад.

— Да, это неплохой жизненный показатель. Многие не выдерживают больше года, а большинство живет не более десяти лет. Те, кому удается выстоять, рано или поздно обнаруживают в себе потребность в чем-то большем, своего рода желание копнуть поглубже, узнать маленькие секреты и большие тайны. Также у них рождается потребность в чьей-либо защите, могущественной и сильной, в защите тех, кто не будет задавать лишних вопросов ни относительно их самих, ни их образа жизни. Ты знаешь сам, каков этот образ жизни: темные времена, залеченные раны, долгая молодость. И это все твое. А вокруг тебя миллионы людей, в чьих венах течет не захваченная вирусом кровь, и тебе приходится жить среди них. Вот уже тридцать с лишним лет. А здесь уж как посмотреть. С одной стороны — это великая удача, успех и тому подобное. А с другой — беда, наваждение, несчастье. Саймон, ты цепляешься за эту жизнь, вернее, за модель жизни нормального человека, за то, как должен жить нормальный неинфицированный мужчина. Но ты ведь не мужчина, то есть не человеческий мужчина. Да и не был ты человеком так уж долго. Теперь у тебя другое «я», другая природа. Как и у всех нас. Только не каждому дано ее узнать и понять, далеко не каждому, если, конечно, ты не принадлежишь к Анклаву. Видишь ли, с таким внутренним, не всегда осознаваемым конфликтом ты не сможешь спокойно жить жизнью человека, даже если будешь отчаянно за нее цепляться: ты слишком напуган ею. И это хороший признак. Вирус же очень опасен и коварен. Путь к его восприятию, к воссоединению с ним сопряжен с огромным риском. Этот путь выматывает, приносит страдания и боль. Но есть ли иной выход? Попробуешь найти другой путь — убежишь от себя навсегда. И будешь жить во лжи. Вечной лжи.