Стивен Кинг - Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]

— Ох, — Нолли даже растерялся на минуту. Перкинс славился своей ленью, но теперь он превзошел самого себя. Нолли еще взглянул в бинокль: никаких перемен. — Сегодня в городе тихо, — с деланным равнодушием бросил он.

— Да… — Перкинс смотрел выцветшими голубыми глазами сквозь Джойнтер-авеню и парк.

И улица, и парк были пустынны. Они оставались пустынными почти весь день. Парку поразительно не хватало матерей с детишками на прогулке и прохожих, слоняющихся у Военного Мемориала.

— Странные дела творятся, — продолжал разведку Нолли.

— Да, — вот и все, что он получил в ответ.

Теряя всякую надежду, Нолли обратился к теме, на которую Перкинс никогда не отказывался разговаривать, — к погоде.

— Тучи собираются, — сообщил он. — Ночью дождь будет.

Перкинс исследовал небо. Над головой висели несколько облачков, а на юго-западе громоздилась облачная стена.

— Да, — сказал Перкинс и отбросил окурок.

— Перк, ты хорошо себя чувствуешь?

Перкинс Джиллеспи подумал над вопросом и ответил:

— Нет.

— Ну, так в чем, черт побери, дело?

— По-моему, — сообщил Джиллеспи, — я до смерти боюсь.

— Что? — ошалел Нолли. — Чего?

— Не знаю, — сказал Перкинс и забрал свой бинокль обратно. Потом принялся снова изучать Марстен Хауз, а Нолли, потеряв дар речи, стоял рядом.

За столом, на котором лежало письмо, подвал поворачивал под прямым углом. Свернув туда, они оказались в винном погребе. «Губерт Марстен был, видимо, знатоком и ценителем», — подумал Бен. Всюду виднелись большие и маленькие бутылки, покрытые паутиной и пылью. Одну стену целиком занимал специальный винный стеллаж; несколько горлышек древних бутылок еще торчало из шестиугольных гнезд. Некоторые из бутылок взорвались, и там, где когда-то сверкающее бургундское дожидалось своего дегустатора, теперь строил себе дом паук. Содержимое других несомненно превратилось в уксус, острый запах которого витал в воздухе, смешиваясь с вонью застарелого гнилья.

— Нет, — сказал Бен спокойно, как говорят о чем-то неоспоримом, — я не могу.

— Вы должны, — отозвался отец Кэллахен. — Не говорю, что это легко или что это к лучшему. Попросту вы должны. Должны!

— Я не могу! — крикнул Бен, и на этот раз слова отозвались в подвале эхом.

На возвышении посредине погреба, в пятне света фонаря Джимми лежала Сьюзен. Простое белое полотно покрывало ее до плеч. Подойдя ближе, все потеряли дар речи.

В жизни это была хорошенькая девушка, промахнувшаяся мимо красоты (может быть, всего на несколько дюймов) не из-за какой-то ущербности черт, а, скорее всего, просто потому, что жила так спокойно и непримечательно. Но теперь она приобрела красоту. Красоту тьмы.

Смерть не наложила на нее отпечатка. Лицо светилось румянцем, губы краснели глубоко и ярко. Темные ресницы закрытых глаз тонко рисовались на фоне щек. Одна рука лежала сбоку, другая свободно перебросилась через талию. Но в этой картине ничего не было от ангельской прелести — от нее веяло холодной обособленной красотой. Что-то в ее лице напомнило Джимми девушек из Сайгона — некоторым не исполнилось еще тринадцати, — эти девушки бросались на колени перед солдатами в темных улицах между кабаками, и не в первый раз — и не в сотый. Но у них разврат был не злом, а только знанием жизни, пришедшим слишком рано. В лице Сьюзен произошла совсем иная перемена, но Джимми не мог ее определить.

Наконец Кэллахен шагнул вперед и прижал пальцы к упругости ее левой груди.

— Сердце здесь, — сказал он.

— Нет, — повторил Бен, — я не могу.

— Будьте ей любовником, — мягко проговорил отец Кэллахен. — А лучше — будьте ей мужем. Вы не повредите ей, Бен. Вы освободите ее. Единственный, кто испытает боль, это вы.

Бен тупо смотрел на него. Марк взял кол из сумки Джимми и без слов передал его Бену. Бен взял кол — рука его, казалось, протянулась на несколько миль.

«Если я не стану думать о том, что делаю, может быть…»

Но как же возможно не думать об этом! И вдруг Бену вспомнилась строка из Дракулы, этого развлекательного чтения, которое никогда больше его не развлечет. Эту фразу Ван Гельзинг сказал Артуру Холмвуду, когда Артур предстал перед той же ужасающей необходимостью: «Мы должны пройти сквозь горькие воды, прежде чем достигнем сладостных».

Возможна ли сладость для кого-то из них когда-нибудь впредь?

— Не надо, — простонал Бен, — не заставляйте меня…

Тишина.

Он почувствовал, как на лбу, на щеках, на плечах выступает густой холодный пот. Кол, четыре часа назад служивший простой бейсбольной битой, налился зловещей тяжестью потусторонней силы.