Андрей Сенников - Девять

Самую непритязательную еду он поглощал, как эпикуреец со стажем, наслаждаясь всем телом, от кончика черного влажного носа до самых последних прядей мохнатого шоколадного хвоста. Горохов с удовольствием баловал пса «вкусняшками», но с зарплатой преподавателя, пусть и с добавками за степень, это случалось реже, чем хотелось бы. Пёс был послушен, незлобив и чистоплотен. Даже свои «дела» Бука делал стоически, но, кажется, уважал тех людей, что тактично отворачивались.

Бука — ирландский сеттер. Он появился у Горохова — лопоухий щенок, без родословной, — когда умерла жена. А теперь они оба старики. Хотя Бука мудрее. Во всяком случае, в людях он разбирается лучше.

Горохов раскланялся с парой знакомых. Бука ухватил зубами поводок и настойчиво потянул к дому — завтракать. Встречные улыбались. Со стороны, наверное, казалось, что собака выгуливает собственного хозяина, а тот упирается: не нагулялся. Тропа стала забирать вверх. Осины тянули и тянули к небу тонкие и стройные стволы, подставляя солнцу шепчущие кроны. Чёрными кляксами пятнали вышнюю зелень вороны. Кое-где в ветвях топорщились прутиками комки гнёзд. Ветра в Яме не ощущалось. Влажная кора источала кислый запах. После дождей недельной давности, земля по обочинам, под многолетним покровом мертвой листвы всё ещё податливо оседала, пропитывая влагой прель.

Стараясь держаться утоптанной тропы, Горохов прибавил шаг. Глубокая тень внизу была холодной и липкой. Буке она тоже не нравилось. Он тянул и дёргал поводок.

— Уже, я, уже, — пробормотал Горохов, несколько запыхавшись. Последние метры давались с трудом.

Что и говорить, парочка они занятная: сеттер-красавец и старый человек с нелепой подпрыгивающей походкой. Горохов давно утратил всякие иллюзии о собственной внешности, еще до женитьбы и, пожалуй, лучшее определение его наружности вкупе с вечно задумчивым видом дали его же студенты — «Солипсический гном». Почетное прозвище на протяжении уже бог знает скольких лет, передаваемое из поколения в поколение студентов. Он получил его в сорок с небольшим, еще Люся была жива.

Господи, как же она смеялась, когда он — немного по-детски, — выложил свои обиды на остряков самоучек, путающих Роджера с Френсисом и приписывающих категорический императив Канта Иисусу Христу. Казалось, она никогда не остановится. Слезы ручьями текли из ее глаз, пока Горохов сердито не поинтересовался, что такого смешного она во всем этом нашла. Тут с ней началась просто истерика, и он испугался. Бегал на кухню за водой, смачивал зачем-то полотенце, бестолково суетился и нес околесицу: «Ну да, ладно, я — гном. Маленький, коротконогий, с бочкообразной грудью и шевелюра моя кудрявая уже почти вся в прошлом, а очки в толстой роговой оправе косо сидят на туфлеобразном носу. Я ношу, немыслимо сидящие на моей фигуре, пиджаки с кожаными заплатками на локтях и обувь сорок пятого размера. И все же, позволю себе заметить, что именно этот самый гном отбил у физкультурника-аполлона, — как его там бишь звали, — самую красивую девушку на матфаке. И что особенно интересно, она живет с этим самым гномом уже четырнадцать лет, душа в душу»…

Он так распалился, (он вообще очень гневлив и, следуя психосоматической теории возникновения заболеваний, умрет от инфаркта) что не заметил, когда Люся перестала смеяться. Она просто смотрела на него с выражением, значение которого он никак не мог понять тогда, немного грустным и в то же время умиротворенным. Горохов сбился, плюхнулся рядом с ней на диван и сказал, что и ладно, ну и пожалуйста, называйте, как хотите, неважно, в конце концов…

Люся его обняла. С возрастом её красота сделалась строгой, отточенной. Чуть уже лицо и острее скулы, но глаза… Глаза были всё-теми же: зелёными, с оранжевой искрой в радужке, которую он называл смешинками.

— Алик, — сказала она (он еще и Альберт Васильевич! Каково, а?!). — Не сердись. Просто у тебя частенько бывает такой вид, словно мы все — случайные порождения твоего неуёмного разума и ты вдруг задумываешься, а что же тебе, в конце концов, со всеми нами делать. Конечно, ничего подобного, ты не думаешь, но…

Он открыл рот и ничего не сказал…

Потом они хохотали уже вместе…

Двенадцать лет спустя Люся умерла. Сердце. Она умерла у Горохова на руках, глядя на него с выражением, значение которого он, наконец, окончательно осознал и понял с кристальной ясностью. «Скорая» приехала потом…

На ее похороны пришли едва ли не все, кого она учила. Кого учил он сам… С выпусков разных лет. Некоторых он даже не помнил. Никто не говорил никаких особенных слов, но все ему очень помогли тогда.