Андрей Сенников - Девять

Он упал на церковном крыльце. Сил не осталось, только боль и страх. Темная громада нависала над головой, молчаливая, холодная. В невидимом небе грохотало. Холодный дождь хлестал в спину, Дикой закрывал глаза, но и сквозь сомкнутые веки, видел ослепительные синие блики. Остро пахло озоном, кружилась голова, дыхание рвалось сквозь стиснутые зубы. Дикой пополз по скользким ступеням. Гвоздь рвал ступню. Боль, подобная разрядам тока, пронизывала Дикого до самой макушки всякий раз, когда деревяшка задевала за что-нибудь. Боль, подобная ослепительным блицам молний, и ее синие вспышки вновь и вновь освещали наполовину открытую крышку подпола; острые локти, обтянутые морщинистой кожей; длинные кисти с корявыми пальцами, ногти на которых были подобны ножам; жидкие пряди волос над низким вырезом нательной ночной рубахи и двумя морщинистыми ошметками кожи в нем; черный провал безгубого рта и ищущий, сухой язык.

Это её силу он подобрал у крыльца вместе с палкой. Это она его убьёт…

Дикой со стоном поднялся на ноги. Боль отрезвила его, словно к носу поднесли нашатырного спирта. Он закричал, но на этот раз не от страха. Он знал, как защититься, но знание это было неосознанным, вместе с другими, оно распирало мозг, требовалось время что бы навести порядок, научиться пользоваться новыми силами, а вот времени у него как раз и не было. Он кричал от безысходности и бессилия, запрокидывая лицо. Дождь хлестал с такой силой, словно хотел выбить глаза. Дикой стоял на крыльце, покачиваясь, и чернильные тени уже сгущались перед ним, как будто то, что надвигалось, толкало ночь перед собой.

Вновь сверкнула молния, и Дикой увидел… обоих.

Руки его задергались, как у куклы в руках пьяного кукловода. Беня отшатнулся и закричал вновь, каблук сапога зацепил ступень выше, но упасть сам Дикой не успел. Темнота сшибла его с ног, навалилась зловонной тяжестью, голову сдавило как тисками. Беня услышал треск костей, а потом что-то лопнуло, плеснуло по дверям, по стене влажным, и крик оборвался.

Небо продолжало с треском рваться над бывшим храмом, и громовые раскаты заглушили темноту, в которой скребло, рвало и чавкало…

Не знаю, где он нашел её. Могу лишь предполагать: в собственном доме, на чердаке или в подполе, но это не факт.

Валентин Ефимцев редко выбрасывает старые вещи.

Больше того, им владеет безмерно эта нелепая хозяйственная страстишка тащить в дом все подряд: что приглянулось, что можно еще хоть как-то использовать и, вообще, по какой-нибудь надобности, которую он туманно обозначает словечком «пригодится». Впрочем, на Сгоне почти все такие, но…

У Валентина «золотые руки» и несомненный дар возвращать вещи из дряхлого небытия в жизнь.

Он всегда был таким. Еще с тех пор, когда мальчишкой приходил в мой класс учиться математике. Уже тогда его разбухший портфель таил в своих недрах гайки, мотки проволоки, шестеренки, отвертки, стамески, какие-то щепки, сломанные будильники, что внезапно принимались нещадно трезвонить посреди урока. Валька бежал по коридору и громыхал как инструментальный ящик, повергая в ужас уборщиц и завуча Амалию Степановну, даму чопорную, но не слишком далёкую, всегда напоминавшую мне героиню Фаины Раневской из старого фильма «Весна», что в единственной школе старинного и маленького городка смотрелось, мягко говоря, странно.

Сколько раз я сожалел, что талант Валентина не получил должной огранки систематическим образованием, а природный художественный вкус — постоянного целенаправленного развития. Он был бы не просто местечковым мастером «на все руки» — агенты величайших музеев мира выстраивались бы в очередь у его дверей. Но среда и жестокая в своей банальности жизненная необходимость сделали его тем, кто он есть.

Возможно, я не прав. И моё «сожаление» есть не что иное, как старческое брюзжание, учительский «плач» по якобы утраченным возможностям ученика. Сколько их было, таких «Ефимцевых», пока я отмерял время выпускными классами? Сколько их уехало в большие города, стряхнув провинциальную сонную дряхлость застывшего времени на крохотном перроне, у маленького вокзальчика, на котором история меняла названия, обегая гигантский круг: Сутемь, Ведимов, Краснокаменск, Сутемь…

А Ефимцевы — Валентин, его жена Надежда и две дочери, — мои соседи теперь, в старом двухквартирном доме, в юго-восточном квартале Сгона. Уже лет семь тому… Так сложилось. И что бы не случилось сегодня или завтра, я буду благодарен, что в своей жизни они нашли место и для меня — одинокого старика, искрошившего не одну тонну мела у школьной доски.