Амброз Бирс - Диагноз смерти (сборник)

Однажды ночью – это было через несколько месяцев после трагедии – мы с отцом возвращались из города домой. Над восточным горизонтом висела полная луна, и вся местность вокруг была погружена в торжественную ночную тишину, нарушаемую лишь нашими шагами и стрекотом цикад. Дорогу, выбеленную призрачным лунным светом пересекали угольно-черные тени деревьев. Мы как раз подошли к нашим воротам, утопавшим в темноте, и тут отец схватил меня за руку и выдохнул:

«Господи!.. Что это?»

«Я ничего не слышу», – ответил я ему.

«Нет, смотри… смотри!» – Он протянул вперед руку.

«Там ничего нет. Пойдем, папа… Тебе, наверное, нездоровится».

Он выпустил мою руку, вперил взор в пустоту и застыл посреди дороги, залитой лунным светом, словно вдруг окаменел. Меня поразило его лицо, белое, как мел, искаженное ужасом. Я легонько потянул его за рукав, но он, похоже, напрочь забыл о моем существовании. Вдруг он попятился, но при этом ни на миг не отрывал взора от того, что было перед ним, а точнее, от того, что ему чудилось. Я хотел было пойти за ним, но замешкался. Помнится, до того момента я не чувствовал страха, но тут меня затрясло. Словно в лицо мне повеяло ледяным ветром, словно могильный холод сковал все мое тело от пяток до кончиков волос.

Тут мое внимание было отвлечено светом, внезапно вспыхнувшим в окне верхнего этажа нашего дома. Наверное, это кто-то из слуг, разбуженный зловещим предчувствием, зажег лампу. Когда я обернулся к отцу, его на дороге уже не было. С тех пор минули годы, но до меня не дошло никакого известия о его судьбе. Он словно канул в сферы Неведомого».

«Сегодня я, можно сказать, жив, но завтра, здесь, в этой комнате, будет лежать лишь бессмысленная куча праха, которая так долго была мною. И если кто-то приподнимет покров с моего лица, то лишь в угоду нездоровому любопытству. Простирая любопытство далее, кто-то, может быть, спросит: «Кто это был?» В этом письме я привожу единственный известный мне ответ: Каспер Граттен. Уверен, что этого вполне достаточно. Это имя исправно служило мне двадцать с лишним лет, сколько же длится моя жизнь, я и сам не знаю. Правду сказать, я его сам себе присвоил, но имею на него полное право. В этом мире каждому следует как-то именоваться, чтобы не было путаницы. Впрочем, имя мало что может сказать о том, кто его носит. Некоторым к имени присовокупляют еще и номер, но и он говорит о человеке не так уж много.

Был со мной такой случай: я шел по улице города, – название его не так уж важно, скажу лишь, что это далеко отсюда, – и навстречу мне попались двое в мундирах. Один из них умолк на полуслове, с явным удивлением взглянул мне в лицо и сказал другому: «Этот тип похож на семьсот шестьдесят седьмого». Число это почему-то было мне знакомо и пугало. Ноги сами собой понесли меня в ближайший переулок, а потом я пустился бежать, и бежал, пока не упал без сил на каком-то проселке.

Я никак не могу позабыть этот номер. Вместе с ним вспоминается бессмысленная ругань, а еще – невеселый смех и лязг железных дверей.

Так что имя, пусть даже самодельное, куда лучше, чем номер. Впрочем, скоро я обрету и то и другое – в кладбищенском регистре. Вот роскошь-то!

Несколько слов для тех, кому попадет в руки это письмо. Это отнюдь не история моей жизни; мне она просто неведома. Здесь вы найдете лишь отрывочные воспоминания, никак не связанные между собой. Одни из них вполне оформлены, как сверкающие бусины из ожерелья, другие размыты, причудливы и более всего напоминают огненные языки в черноте ночи… или блуждающие огоньки, роящиеся в непредставимой пустоте.

Стоя на берегу вечности, я оборачиваюсь, чтобы в последний раз взглянуть на пройденный путь. Следы, которые я вижу, тянутся в прошлое на двадцать лет, и все они обагрены кровью с моих ног. Они идут сквозь боль и лишения, они нетверды и петляют, ибо путник был согбен под тяжким бременем.

О, как ясно читается в этих строках вся моя судьба, ясно до жути!

Я не вижу начала этой via dolorosa [6], этого скорбного предания, испещренного воспоминаниями о грехах; оно теряется во мраке. Я помню только последние двадцать лет, а ведь я уже старик.

Никто не может помнить своего рождения, все узнают о нем из чужих уст. Со мною же вышло иначе: я получил готовую жизнь, вместе со всем, что обычно приходит к человеку лишь в зрелом возрасте. О прежнем же своем бытовании я знаю не больше, чем другие – о своем младенчестве: нечто смутное, то ли воспоминания, то ли сновидения. Можно сказать, что я родился уже взрослым, взрослым как телом, так и душой, и ничуть не удивился этому. Оказалось, что я брел по лесу, полуголый, со сбитыми в кровь ногами, измотанный и голодный. Увидев ферму, я подошел и попросил чего-нибудь поесть. Меня накормили и спросили, кто я такой. Я понимал, что у каждого должно быть имя, но своего не помнил. Донельзя смущенный, я убежал в лес, а когда стемнело, лег под дерево и уснул.