Клайв Баркер - Тьма

Всю мою жизнь дед занимался тем, что умирал. У него была эмфизема и какая-то мудреная аллергия, от которой его кожа шла малиновыми пятнами. Последний раз, когда я с ним виделся, он просто сидел в креслу в майке, дышал через трубку и был похож на кусок окаменелого дерева.

На следующее утро, в воскресенье, отец уложил вещи в мой зеленый походный вещмешок, сунул туда непочатую коробку новеньких бейсбольных карточек и транзисторный радиоприемник, который мама подарила мне на прошлый день рождения. Мы погрузились в грязно-зеленый «Датсун»: отец постоянно собирался помыть его и каждый раз забывал об этом.

– Пора ехать, – механическим голосом сказал он, а я был слишком ошеломлен происходящим, чтобы возразить, когда он вывел меня из дома. За считаные мгновения до этого дом сотряс до основания удар утренней грозы, но солнце уже взошло, окрасив небо в апельсиновый цвет. На улице пахло креозотом, зеленым чили и глиной.

– Не хочу ехать, – сказал я отцу.

– Я бы тоже не поехал, если бы не ты, – ответил он и завел мотор.

– Ты ведь его даже не любишь, – сказал я.

Отец поглядел на меня, и на мгновение показалось, что он хочет меня обнять. Его взгляд ошеломил. Вместо этого он отвернулся, включил скорость, и мы поехали.

Всю дорогу до дедова дома мы преследовали грозу. Видимо, она двигалась с точно той же скоростью, поскольку мы и не приближались, и не отставали. Гроза будто пятилась от нас, черная стена из ничего, будто тень, затмевающая часть мира. В тучах то и дело сверкали молнии, заливая светом песок, горы и струи дождя, как сигнальные огни.

– Что мы вообще тут делаем? – спросил я, когда папа сбросил скорость и принялся вглядываться в пески по левую сторону машины, выискивая грунтовую дорогу к дому деда.

– Хочешь порулить? – спросил он, жестом приглашая меня сесть ему на колени.

И снова я удивился. Папа всегда был готов поиграть со мной в догонялки, но прочие идеи насчет того, чем нам заняться вместе, редко приходили ему в голову. Мысль о том, чтобы сесть ему на колени, что его руки будут обнимать, для меня была совершенно чуждой. Я слишком долго ждал и упустил момент. Больше мой отец не спрашивал. Сквозь лобовое стекло я глядел на мокрую дорогу, высыхающую прямо на глазах в проблесках солнечного света. Все выглядело как-то отстраненно, будто чужой сон.

– Ты же знаешь, что он на войне был, так? – сказал мой отец и, несмотря на черепашью скорость, резко нажал на тормоз, чтобы не проехать поворот. Мне казалось, никто не считал это дорогой: ничего не окопано, не выровнено, не размечено – просто складка на поверхности земли.

– Ага, – ответил я.

То, что он был на войне, тогда было единственным, что я знал о своем деде. На самом деле он был в лагерях. После войны – в других лагерях, в Израиле, почти пять лет, пока сотрудники Красного Креста искали выживших родственников. Никого не нашли и, наконец, отпустили его восвояси.

Как только мы свернули с шоссе, вокруг машины закружили песчаные призраки, шурша по багажнику и капоту. Благодаря грозе они оставляли после себя мокрые красные следы, будто жуки, разбившиеся о капот и лобовое стекло.

– Знаешь, теперь, когда я обо всем этом думаю… – продолжал мой отец, равнодушно, как всегда, но более отчетливо, и я наклонился к нему поближе, чтобы лучше слышать сквозь хруст колес. – Наверное, он был тебе дедом даже в меньшей степени, чем мне – отцом.

Он потер ладонью залысину на макушке, едва начинающую расползаться, как пробитый яичный желток. Я прежде никогда не видел, чтобы он так делал Это делало его старше.

Дом деда языческим ураганом возник посреди пустыни. У него не было определенной формы: одно окно, и то – с дороги не видно, без почтового ящика. Я вдруг понял, что никогда в жизни здесь не ночевал.

– Папа, пожалуйста, не заставляй меня оставаться, – сказал я, когда он затормозил метрах в пяти от входной двери.

Он поглядел на меня. Края губ были слегка опущены, плечи напряжены. И вздохнул.

– Три дня, – сказал он и вышел из машины.

– Ты останешься, – сказал я и тоже вышел.

Стоя вместе с ним у этого дома, я глядел на дерево вдали.

– Твой дед не просил остаться меня, он просил о тебе. Он тебе ничего плохого не сделает. Он вообще ни от кого ничего не хочет, ни от нас, ни от других.

– Как и ты.

После долгой паузы, будто вспоминая, как это делается, отец улыбнулся.

– Как и ты, Сет.

Ни улыбка, ни слова меня не успокоили.

– Просто помни об этом, сын. У твоего деда была очень тяжелая жизнь, и не из-за лагерей. Он двадцать пять лет работал на двух работах, чтобы прокормить мою мать и меня. Никогда не брал больничные. Никогда не брал отпуск. И был просто в восторге, когда ты родился.