Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Я нагнулся, сорвал одну, вторую, третью… Было неудобно, и я опустился на колени, а когда набрался букетик, поднялся и обнаружил, что запачкал одежду землёй. Попытался отчистить, но получилось только хуже, и я с досады плюнул. Староват я был для мальчишеской роли робкого воздыхателя, пытавшегося похитить сердце упрямой красавицы. Сердце, навеки разбитое другим… Подумав так, я сам на себя разозлился и дальше пошёл уже медленнее, размышляя на ходу, а не забросить ли эти цветы подальше, не нагнать ли ребят?..

– Тебе тоже нравятся лилии?

Я вздрогнул, обернулся и на миг утратил дар речи. Неподалёку, под длинными плетьми плакучих деревьев, сидела Магдалин, обхватив колени и вглядываясь в речную гладь. Я подошёл, опустился рядом. Её лицо было бледно, нижняя губа искусана до крови, глаза припухли и покраснели. Я проговорил, запинаясь:

– Я шёл за тобой.

– Зачем?

– Чтобы подарить тебе цветы… – Я не придумал ничего умнее.

– Ты ошибся. – Она печально усмехнулась. – Лилии – символ невинности. Это не мои цветы.

– Я не ошибся. Можно?

Я осторожно вплёл цветок в чёрные кудри, не встретив сопротивления, потом другой, третий. Отстранившись, полюбовался, и внутри всё перевернулось – до чего она была хороша. Сидел, не в силах ни пошевелиться, ни отвести взгляда.

– Пожалуйста, – сказала она, – не смотри на меня так…

– Как?

– Так… – Она замялась, затеребила тонкую ткань светлого платья.

Снежный запах лилий, речной свежести, полуденного зноя – всё смешалось, когда я коснулся губами её виска. Магдалин вздрогнула, замерла, выдохнула:

– Не надо…

Цветы выпали из моих ослабевших рук, рассыпались по её платью, укутали ноги белоснежным покрывалом.

– Я люблю тебя. – Прошептал я, – я люблю тебя… Мне кажется, я искал тебя всю свою жизнь. Может быть, когда-нибудь, пусть не так, как его, но меня ты тоже сможешь полюбить… Магдалин…

Никогда прежде не думал, сколько музыки может быть в простом сочетании звуков имени, как заставляет она трепетать и сжиматься сердце.

Она покачала головой.

– Почему вы, мужчины, всегда желаете большего, чем можете иметь? Не мучай себя и меня. То, о чём ты просишь, невозможно, разве что случится чудо.

Чудо?

Я поднял голову. Сверху беспощадно жгло пустынное солнце – слепящий огненно-рыжий шар. Я смотрел на него, не отрываясь, не отводя глаз, не пряча их за занавесом век или пеленой спасительных слёз – кто кого…

«Пожалуйста, – твердил я мысленно, – ну, пожалуйста! Я знаю: чудес не хватает на всех, но пусть сегодня я буду первым в списке!»

Иссиня-чёрная туча заволокла небосклон, скрыв побеждённое светило. Всего на минуту, но и её оказалось достаточно, потому что из толстого чёрного брюха полетели, кружась, танцуя в воздухе большие снежинки. Они застревали в пушистых волосах Магдалин, превращая её в Снегурочку. Падали на подставленную ладонь, отражались в распахнутых глазах и угасали медленно, как морские звёзды на берегу.

– Боже мой… – прошептала Магдалин, и её лицо озарилось лучистым светом. – Что это?

Это снег, – сказал я, обретя вдруг небывалую ясность мыслей и лёгкость во всём теле. Взял её руку, ощутил тёплую хрупкость каждого пальца, обжёг дыханием похолодевшую в зимней сказке ладонь. А солнце уже вновь жарило на полную мощь, желая отыграться за своё кратковременное поражение.

– «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!

Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало… покажи мне лицо твоё, дай мне услышать голос твой…» [4]

Откуда взялись у меня эти слова?!

– Боже мой… – снова выдохнула Магдалин, не отводя в сторону расширенных отливающих тёмным золотом зрачков. – Никто никогда не говорил мне такого…

И спрятала в ладони запылавшее лицо.

– Прошу, ничего не отвечай сейчас, – попросил я. – Дай мне время. Мне надо идти, но я вернусь. У нас впереди – вечность.

Я не шёл – бежал по запутанным улочкам, подчинившись невидимому компасу, который обнаружился внутри. Так птицы безошибочно определяют север и юг, находят свою стаю случайно отбившиеся звери. Я больше не думал ни о самолётах и телевизорах, ни о митинских высотках и пылившейся под «ракушкой» «девятке», ни о пронзительных и суматошных ритмах конца второго тысячелетия – всё это было столь далёким, что казалось странным сном. Я думал о белых лилиях, женщине, чьё имя было музыкой печали и нежности, о друзьях, которых нашёл, когда не ждал, и теперь не хотел терять. Я шёл к своей команде-семье, угадывая направление, и боялся ошибиться или опоздать.