Дж. Кинг: Сердце полуночи

Люкас изумленно взирал на эту метаморфозу.

– Он не должен был превращаться в человека! – едва слышно прошептал он. – Он же был вульвером! Все человеческое в нем было только маской!

Юлианна медленно подошла к Казимиру.

– Вы так думали и ошиблись, мастер Люкас, – печально сказала она, опускаясь на колени. – Некоторые из тех, кто рождаются людьми, сами превращают себя в зверей. Может быть, и те, что рождены зверьми, со временем становятся людьми…

Она с любовью провела рукой по гладкой щеке Казимира. Подбородок ее задрожал, и она отвернулась от трупа, запрокинув голову лицом к небу и к вершинам неподвижных деревьев. Глаза Юлианны заволокло слезами, а из груди вырвалось глухое, безутешное рыдание. Взяв Казимира за израненную руку, она заплакала навзрыд.

Когда рыдания ее стихли, Юлианна наклонилась над Казимиром и поцеловала его.

– Твои губы еще теплы, – сказала она печально. – Прощай, Казимир, мой возлюбленный. Если в этом мире есть боги, то пусть они судят тебя, глядя моими глазами.

Судорожно всхлипнув, она выпрямилась и долго стояла, глядя куда-то вдаль, словно видела за лесом что-то такое чего, никто другой не мог рассмотреть. Наконец она отряхнула платье и подошла к Геркону Люкасу.

– Мадам Дачия, – обратилась она к стоявшей тут же цыганке. – Могу я купить у вас немного полотна?

– Для чего? – цыганка испытующе уставилась на нее.

– На бинты, – ответила Юлианна, опускаясь на колени рядом с бардом.

– На бинты? Для него? – цыганка фыркнула. – Лучше прикончить его, да и дело с концом.

– Мне нужны бинты, – твердо повторила Юлианна несмотря на усталость.

– Хорошо, у меня есть одна простыня. Для тебя – всего четыре золотых, – Дачия направилась к фургону.

– Вот и хорошо, – Юлианна поправила волосы дрожащей рукой.

– Ты будешь перевязывать меня? – переспросил Люкас со злобной и горькой улыбкой.

– Да, – немного раздраженно ответила Юлианна.

– А что если я солгал тебе? Что если я тоже – чудовище? – спросил он пожирая ее глазами.

– Если бы я узнала, что это так, я убила бы тебя тем же ножом, которым убила Казимира. Но сейчас передо мной только человек, раненый человек. Хороший он или плохой, раненый человек нуждается в заботе.

– А что, если я сейчас признаюсь тебе, что я – чудовище?

– Не надо, – просто ответила Юлианна.

Подошла мадам Дачия с простыней. Она была порвана и связана в узел так, словно цыганка сняла ее со своей постели. Улыбаясь, она протянула узелок Юлианне.

– Я подумала, что не стоит тратить на него чистую простыню, – сказала она неуверенно.

– Это подойдет, – негромко ответила Юлианна.

Развернув простыню, она стала отрывать от нее узкие полоски ткани.

– Еще одно, мадам Дачия… Я хочу отвезти тело моего любимого человека в Гундарак для захоронения. Сколько вы возьмете с меня?

Цыганка положила ей на плечо свою смуглую руку:

– Нисколько. Деньги тебе понадобятся на обряд и на камень.

Ее лицо вдруг потемнело, и она добавила:

– Но никакие золотые горы не заставят меня везти в Гундарак вот этого негодяя… ни живого, ни мертвого.

– Что? – запротестовал Люкас. – Сначала меня перевязывают, а потом бросают на верную смерть?

Бинтуя его шею, Юлианна сказала:

– Мы оставим здесь вашу лошадь, хотя у нее и не достает одной подковы… – она невольно улыбнулась. – Скоро рассветет. Если вы действительно человек, как вы утверждаете, может быть, боги сохранят вам жизнь.

– Оставить его в живых – значит вынести ему суровый приговор! – мадам Дачия хрипло рассмеялась. – Ладно, я закончу. Иди, позаботься о своем… Казимире.

Услышав любимое имя, Юлианна оцепенела, и полоска бинта выпала из ее руки. Мадам Дачия присела перед Люкасом, заслонив его от глаз девушки. Юлианна села на пятки и, собрав все свое мужество, повернулась к Казимиру.

Он лежал под одеялом совершенно неподвижно, свернувшись калачиком, будто спал. Лицо его белело в темноте в траурном обрамлении черных волос.

Никогда больше волк не проснется в его теле.

Никогда больше он не помчится по лесу при свете полной луны.

Никогда больше не запоет Раненое Сердце о своей любви.

– Да, я должна позаботиться о нем…

Солнечный свет лился в окно сквозь рябое стекло и теплым пятном ложился на Одеяла, которыми был укрыт Торис.

Но он все равно дрожал.

Он был холоден, словно мертвец в могиле Холоден, как сама смерть.

Шины и лубки давно сняли, и его ноги, хотя и стали не такими прямыми, как были, все же годились для небыстрой ходьбы.